Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Я не смог удержаться" (с) капитан Джек Воробей

@темы: Оплот ереси

---

История альбигойцев и их времени

За последние несколько месяцев я неоднократно пересматривал и прослушивал свои лекции «История альбигойцев и их времени» и «Рождение инквизиции», и в целом мне они не очень понравились. Поэтому я решил оставить их в качестве «черновиков», а цикл про альбигойцев начать заново. Посмотрю, как на этот раз получилось.

@темы: Оплот ереси, История

---

Разные дни войны. Часть 1. Мемуары, письма, дневники

Решил снова поупражняться в видеоблогерстве, но записал не лекцию, а просто рассуждения на ещё одну интересующую меня тему - на тему Великой Отечественной войны.

---

Про первую инквизицию

P.S.: Оговорился: "монахи двух нищенствующих францисканских орденов"
P.P.S.: Ещё оговорка: инквизитора из Ургеля обозвал епископом.

@темы: История

---

Обзорная лекция по истории альбигойцев

@темы: История

---

Лоуренс Марвин "Окситанская война". Введение

Военное дело в Западной Европе в эпоху окситанской войны

Изучение средневековой военной истории начало возрождаться в последние годы, с постоянно растущим количеством солидных, хорошо проработанных исследований. Этот короткий обзор не претендует на изобретение велосипеда, а скорее напоминает читателю о его устройстве.
Литературная традиция артуровского романа XII и XIII веков, а также «chanson de geste» рисуют картину войны, состоящей из одиночных стычек сражающихся друг с другом рыцарей. В последней четверти XII века всё дворянское сословие Западной Европы воспринимало себя как рыцарей, объединённых общими добродетелями и ценностями рыцарства. Несомненно, в воинской этике начала XIII века доминировали идеи и идеалы рыцарской войны. И в самом деле, один из важнейших источников по окситанской войне, анонимное продолжение «Chanson de la Croisade Albigeoise», или, в переводе «Песни об альбигойском крестовом походе», наилучшим образом описывает рыцарские поступки и упоение рыцарской битвой. К 1990-м годам, однако, мифы о рыцарской войне подверглись сомнению и были развеяны, а общим мнением среди учёных стало, что боевые действия в средневековье состояли, главным образом, из осад. Это мнение стало более умеренным в последние годы, вместе с осознанием того, что набеги или «chevauche´e» (конные рейды) играли сравнимую, а, может, и более важную роль в мире, в котором было слишком трудно напрямую противостоять врагу. Хотя аристократы того времени любили участвовать в турнирах и писать о них, в их дни это было лишь пеной на поверхности реальной войны, когда дело доходило до битвы лицом к лицу между немногими желающими. Так получалось из-за того, что фортификационные сооружения, то есть стены городов и замков, были слишком сильны. Встреча в поле лицом к лицу с врагом подразумевала «всё или ничего». Хотя победа, очевидно, могла принести существенные плоды, обратный исход означал, в лучшем случае, потерю престижа, а в худшем – полный разгром войска, пленение или смерть. Поэтому, помимо грабительской деятельности, во время войны одна сторона обычно сидела в крепости, а другая совершала набеги и иногда предпринимала осады, как правило, заканчивавшиеся неудачно. Набег не стоил агрессору почти ничего; единственная опасность заключалась в том, чтобы получить в ответ набег на свои собственные земли. Нападения на поля, сады и неукреплённые деревни противника не только позволяли поддерживать своё войско, но и позволяли ощутить своё присутствие в ситуации, когда осада или битва вряд ли могли иметь место. Малоактивная война из набегов и осад была свойственна Западной Европе именно потому, что была дешёвой и скорее ослабляла, чем уничтожала противника, который, восстановив силы, зачастую мог потом проводить свои осады и набеги. Решающие битвы случались в той, крайне редкой, ситуации, когда обе стороны желали боя.
Войны в Окситании до 1209 года соответствуют именно этому образцу. До начала крестового похода южные дворяне регулярно вели обычные боевые действия – набеги с целью пограбить имущество друг друга; отчасти это продолжалось и после того, как началась окситанская война. До 1209 года на юге практически не было крупных полевых битв между феодалами. В обыкновенных войнах между старыми врагами мало кто из дворян докучал противнику осадой, потому что требовалась блокада [крепости] и наличие осадных машин для какой-либо надежды на успех. Это, в свою очередь, требовало больше сил и времени, чем большинство дворян готовы были потратить. Более серьёзные военные действия шли между графами Тулузы, их соседями и «анжуйцами» во время «сорокалетней войны» XII века, включая неудачную осаду Тулузы в 1159 году, но это примечательно, главным образом, именно как исключение из правил. Как только в 1209 году начался альбигойский крестовый поход, эта обычная набеговая модель была опрокинута из-за готовности крестоносцев вести интенсивную осадную войну такого уровня, какой жители региона никогда раньше не видели. Битвы, однако, оставались редкими, как и в прочей Западной Европе. Во время окситанской войны между 1209 и 1218 годами произошли всего четыре серьёзных битвы, и только одна из них, при Мюре в 1213 году, была сражением между противниками, которые сознательно выбрали этот, способный стать решающим, вариант.
Образ войны, состоящей из осад и набегов, нам кажется совершенно не подходящим к тому типу войны, который мы связываем с рыцарями. Хотя конные рыцари на открытой поверхности быстрее тех, у кого нет лошадей, и, следовательно, могут быть полезны при любых подвижных действиях, рыцарь в полном вооружении на тяжёлом боевом коне не обязательно будет самым удачным выбором командира при осаде. Во время атаки или рукопашного боя рыцарская броня намного лучше её отсутствия, но доспехи предоставляют невеликую защиту от камней весом в сотни фунтов, метательных снарядов, летящих со скоростью сотни футов в секунду или ещё чего-то достаточно тяжёлого или быстрого, чтобы сокрушить или пробить броню.
Тем не менее, рыцари, с их лучшим вооружением, подвижностью и общественным положением, составляли ядро обеих армий во время окситанской войны. У большинства королевских или знатных домов начала XIII века было некоторое количество рыцарей, составлявших их свиту, отряд телохранителей или familia (двор). Младшие сыновья или братья, не имевшие перспектив выгодного брака или наследования были наилучшими кандидатами на эту роль в доме своего брата или, что более вероятно, в чьём-нибудь ещё. Возможно, наилучшими примерами здесь были бы Бодуэн, младший брат Раймона VI, состоявший в свите графа, но позднее перешедший на сторону крестоносцев, и брат Симона де Монфора Гюи, который входил в монфоровскую familia. Такие предводители как Раймон VI, Симон де Монфор или Педро II выбирали себе помощников из числа своих благородных родичей или рыцарей, являющихся друзьями, сподвижниками и членами свиты. Эти «лейтенанты» были советниками своих предводителей, командовали отдельными отрядами войска или управляли городами.
Ниже знати и рыцарей по своему положению и экипировке находились служившие, однако, бок о бог с ними всадники, которых мы могли бы назвать «конными сержантами». Эти люди обладали подвижностью рыцарей, но не таким тяжёлым оружием и доспехами, и, как правило, у них была только одна лошадь. На самом деле, конные сержанты в набеге были, может быть, даже лучше рыцарей, так как им приходилось возить с собой меньше снаряжения. Также рыцари или конные сержанты хорошо действовали в охране обозов, и Симону де Монфору на протяжении войны много раз приходилось их так использовать. Средневековые источники лишь изредка проводят различие между рыцарями и всадниками, не принадлежащими к рыцарству, как это делают два текста, [говорящие] о коннице Монфора при Мюре в 1213 году. Численность рыцарей и конных сержантов в противоборствующих армиях обычно невозможно подсчитать, и она сильно изменялась в зависимости от сезона и года войны. Однако когда это было возможно, я привожу цифры и соответствующий анализ. Достаточно сказать, что ни одна из сторон не могла иметь больше нескольких сотен всадников, за исключением случаев сбора людей в разгар летнего сезона кампании. Любая конная армия требовала слишком много запасов, и слишком большой поддержки средневековых властей, вдобавок предоставляемой на протяжении долгого времени, так что конные войска всегда собирались ad hoc. Кавалерия южной стороны состояла из высшей знати и её свит, меньших дворян и их вассалов, а также наёмных войск. Представители южной знати, такие как графы Тулузы и Фуа, часто действовали совместно, как это было в 1211 году, но это ни в коем случае не были постоянные союзы. Их всадники собирались на весьма короткое время, а в случае начала серьёзного кризиса рассеивались. С северной стороны Монфор во время летних кампаний мог располагать тысячами рыцарей, знатных и незнатных всадников, которые принимали крест вместе с его собственными вассалами, но с окончанием сезона кампании эти цифры уменьшались до нескольких дюжин.
Ниже малочисленной, но жизненно важной части армии, состоящей из конницы, находились пешие солдаты. Пехоту использовали обе стороны, но трудно понять, означают ли термины, связанные с пехотинцами или пехотой, такие как pedes, serviens, sirvans или sergans (кроме специфических терминов, таких как «лучник», «арбалетчик») конкретные должности и положение. Излишне говорить, что в войне участвовали различные виды пехоты, включая метателей различных снарядов и осадных инженеров. На южной стороне многочисленные упоминания пехотинцев означали граждан из городских ополчений. Мы практические ничего не знаем об их снаряжении и обучении в ту эпоху. Большинство городских ополченцев собирались для защиты города и за его стенами. Поскольку при любой осаде обороняющийся имел явное преимущество перед атакующим, в обороне городское ополчение действовало весьма успешно. Всегда бывали и исключения, как городское ополчение Безье, запаниковавшее и оставившее позиции, что отчасти приводит к однобокому восприятию побед крестоносцев. В той ограниченной роли, которую играли большинство городских ополчений – борьбе из-за стены за свою жизнь, семью и собственность – они обычно были достаточно хороши, чтобы выдержать осаду. Некоторые из ополченцев явно были лучше других вооружены и подготовлены. Здесь примером является ополчение Тулузы, хотя и ополчение Нарбонны имело сходные возможности. Искусные не только в защите города, ополченцы Тулузы могли проводить ограниченные наступательные действия сами, как это бывало в войнах с другими городами и владениями до альбигойского крестового похода. Когда началась окситанская война, опытные ополченцы Тулузы участвовали в наступлении 1211 года на стороне крестоносцев, а в 1213 году и после – против них. Благодаря умелым ремесленникам из их числа ополченцы Тулузы могли строить собственную технику и сами вести осады, как они делали это под стенами Мюра в 1213 году. Число людей, служивших в ополчении Тулузы, неизвестно, но, исходя из численности городского населения, вероятно, от двух до четырёх тысяч человек могли участвовать в коротких кампаниях вне города, что делало их значительной силой, которой нельзя было пренебрегать.
Ранги крестоносцев, упоминаемые такими авторами, как Пьер Во-де-Серней или Гильём Тудельский, более неопределённы за пределами региона их происхождения (?). Окситанская война началась и протекала большую часть времени, прежде всего, как крестовый поход, так что большинство солдат отправлялось на юг, чтобы сражаться под знаменем креста. К дворянам и рыцарям добавились тысячи других служивших [в войске] людей. О них мало что известно, и даже термин «крестоносец», используемый в их отношении, требует пояснения. Термины «крестовый поход» и «крестоносцы» за последние шестьдесят лет использовались для описания столь разнообразно, что примерами служат как эйзенхауэровский «крестовый поход» в Европу, так и использование ругательного слова «крестоносец» мусульманами в отношении жителей Запада. Эти слова появились лишь к концу XII века, после ста лет европейских военных экспедиций на Ближний Восток. Они происходят от слова «crucesignatus», который буквально означает «носящий знак креста». Таким же распространённым, как «crucesignatus», был «peregrinatus» или его вариации, означавшие паломника. Крестовый походы в Святую Землю были формой паломничества, покаяния за прошлые грехи или преступления, хотя современным людям, осуждающим подобный вид деятельности, трудно в это поверить. Основой армии крестоносцев в сезоны кампаний окситанской войны были эти люди, которые в данной книге именуются «крестоносцами» или «крестоносцами-паломниками». Как и во всех предыдущих крестовых походах на Ближний Восток, эти крестоносцы-паломники находились в статусе от лиц королевской крови, знати и рыцарей до простолюдинов.
Опыт и вооружение простолюдинов из числа людей, служивших в городском ополчении на севере Франции и в других местах, могли служить боевой силой и пригодиться в проведении кампаний, в отличие от тех, кто не имел иных навыков, кроме религиозного рвения и иного снаряжения, кроме паломнического посоха и пустого мешка. Эти люди истощали ресурсы крестоносцев, попадали в засады и гибли, бродя по дорогам туда и сюда, но они были совершенно неотъемлемой частью войска крестоносцев. Их присутствие предоставляло Симону де Монфору необходимую численность войска, для использования их любым полезным способом, хотя даже под его командой они иногда могли быть помехой. Их численность можно оценить лишь в некоторые периоды войны.
Обе стороны окситанской войны держали на службе наёмных солдат, что являлось обычным делом в XIII веке. Во времена до возникновения эффективных систем налогообложения современных национальных государств ни один правитель не мог позволить себе содержать профессиональную армию, за исключением своей личной свиты или «familia». Когда назревал конфликт, а у монархов и знати в карманах водились деньги, они нанимали солдат на разовой основе, до тех пор, пока не пройдёт опасность или не закончатся деньги. Эти наёмники получали деньги за свою службу, но могли уйти в отставку в любой момент по желанию любой стороны (?). Так как их мотивы не были чисто финансовыми, обычно мы не считаем их наёмниками в современному, сугубо негативном смысле. Например, король Франции Филипп II принял на службу в 1202 году около двух тысяч воинов, чётко записав, какие виды солдат он нанял и за что им платил. Мы, конечно, не знаем, служили они королю Франции из преданности, по обязанности или потому, что им платили, но здесь, вероятно, сочетались все три причины. В окситанской войне наёмных воинов использовала армия крестоносцев. С 1209 года Симон де Монфор был вынужден доплачивать солдатам, которые оставались с ним после завершения летней кампании. Знати и рыцарям можно было обещать или предоставить завоёванные земли, но даже они должны были периодически получать деньги для оплаты своих расходов. Слова «mainadiers», «soldarios», «soudadiers» означали тех, кто получал плату или жалованье. Наёмные воины могли происходить из людей с высоким общественным статусом, как Робер де Пикиньи, северный феодал, воевавший на юге в 1218 году, но обычно наёмные солдаты происходили из более простых слоёв общества. Гарнизоны Монфора обычно состояли из нескольких рыцарей и куда большего числа сержантов, вероятно служивших, главным образом, за денежное жалованье.
Помимо этих наёмных воинов были и солдаты, которым платили за их службу, при этом презирая их. Современное определение «наёмника» означает того, кто сражается за плату, но не обладает политической верностью нанимателю. Подобный сорт людей был и в XIII веке. Тогда как рост населения Западной Европы, расширение пахотных земель, заморская торговля и увеличение денежной массы в целом означали к началу XII большее процветание для большинства, для некоторых это означало перенаселение и безработицу. Некоторые регионы Европы, такие как Нижние Земли, где население было плотным, и, парадоксально, недонаселённые приграничные области, такие как Арагон, в конце концов стали «экспортировать» для военных кампаний своих молодых людей, которых называли по месту их происхождения – «брабансоны», «арагонцы», «наваррцы» или «баски». Для этих отрядов были и общие названия – такие как «козопасы» (?), «ribaldi», «ruptari» и «рутьеры». Ко второй половине XII века эти рутьеры и им подобные стали опытными, сплочёнными и легкодоступными подразделениями. В конце XII века такие вожди, как короли анжуйской династии в Англии и Фридрих Барбаросса часто использовали рутьеров, и даже Филипп-Август пользовался ими время от времени. Рутьеры имели дурную репутацию, так как не обладали политической лояльностью, а в более практическом плане их большое умение сражаться с противниками-рыцарями заставляло последних страшиться гибели или попадания в плен к тем, кто находился на социальном дне. По иронии судьбы именно «лёгкая война» из рейдов и осад позволяла этим подразделениям процветать и действовать; они пользовались спросом и были легкодоступны на этом «рынке». Способности рутьеров и их прагматический взгляд на войну внушали такой страх, что к концу XII века в глазах грамотных людей они представали общеевропейским бедствием, и хронисты, такие как Уолтер Мэп, клеймили их как «ненавистных Богу и людям», даже если правители пользовались их услугами. Рутьеры находились на самой грани европейского общества. Хотя их помощь была полезна для правителей в момент кризиса, отряды наёмников могли быть отброшены и остаться без работы, а также обмануты с оплатой, как только конфликт заканчивался. Так случилось в 1188 году, когда Филипп-Август лишил своих рутьеров имущества и вооружения, так что они оказались «безоружными и нагими» в период затишья в борьбе между ним и Генрихом II. Рутьеры вряд ли могли ожидать пощады на поле боя или в плену, как это испытали на себе рутьеры гарнизона в Муассаке в 1212 году, казнённые после капитуляции замка.
Из-за политической «ничейности», готовности участвовать в войне независимо от её причины, умения жестоко и эффективно вести бой на Третьем Латеранском соборе рутьеры были подвергнуты анафеме в том же самом каноне, что и вышеупомянутые катары. Иными словами, отряды этих профессиональных воинов, сражавшихся за плату, рассматривались как находящиеся за границей христианства, вне пределов нормального человеческого общества. Интересна также их роль в южных войнах до 1209 года. Поскольку центральная власть в Окситании была слишком слава, и знатным людям не удавалось контролировать своих сподвижников, находящихся ниже и выше по социальной лестнице, некоторые южные владетели, как, например, граф Тулузы, зависели от услуг рутьеров. Не только графы, но и сами южные города нанимали или принимали гарнизоны из рутьеров для того, чтобы защищаться или руководить обороной крепостей во время осады. Эти люди были верны и предоставляли важные услуги, если им платили, но они по-прежнему не пользовались благосклонностью церкви и общества, и иногда страдали от последствий этого.
В начале XIII века не существовало письменного кодекса обычаев или законов, касавшихся ведения войны. Христианские теории справедливой войны восходят к святому Августину, и были обновлены в религиозном законодательстве XII века Грацианом. Для 1209 года окситанская война, с точки зрения папы, инициировавшего её, проповедовавших её священников и тех, кто принял крест, была справедливой. Мало кто из южан был с этим согласен. Уже в 1215 году представитель вышей южной знати Раймон-Роже, граф де Фуа, довольно красноречиво объяснил, почему он считает, что крестоносцы ведут несправедливую войну. Помимо абстрактной теории справедливой войны существовали – и имели куда более непосредственное значение – законы или обычаи войны, выполнявшиеся или игнорировавшиеся на тактическом уровне. Поскольку никаких записанных или подписанных правительствами и участниками правил поведения не существовало, обращение с комбатантами и некомбатантами носило ситуативный характер. Европейский рыцарский кодекс, хоть и хорошо разработанный к тому времени, больше подходил для турнира, чем для реального боя, и никогда не соблюдался в войне с участием солдат и гражданских лиц разных социальных классов. В целом, христианская этика ничуть не больше улучшала манеру военных действий в средние века, чем в наши дни.
Если можно так выразиться, подобно тому, как дети, играющие вместе, обычно придерживаются некоего неписанного правила или обычая, управляющего ими в отсутствие взрослых, так и западные народы придерживались, пусть и неписанного, кодекса поведения, изменявшегося в зависимости от обстоятельств. Например, гарнизону города или замка, желавшему сдаться во время осады, обычно позволялось договариваться об условиях, лёгкость которых зависела от того, насколько долго продолжалась осада. С другой стороны, в соответствии с широко распространённой в средневековом мире военной практикой, любой город, замок или крепость, которые не сдались и были взяты штурмом могли быть разграблены, а, возможно, и подвергнуться резне среди жителей. Этот подход восходит к заре человеческой истории, когда обычное правило предписывало убийство взрослых мужчин и порабощение женщин и детей. Хотя греческие и римские авторы часто говорили о подобной практике с некоторым отвращением, убийство, насилие и мучения по-прежнему оставались в античном мире судьбой тех, кто отказался сдаться. На средневековой войне всё было сложнее, так как убийство и порабощение пленников-христиан противоречило христианской этике, однако это не предотвращало жестокого обращения. В XII и XIII веках военные эксцессы происходили в христианской Западной Европе регулярно. В мире крестовых походов случалось, что как христиане, так и мусульмане убивали невинных, безоружных и сдавшихся противников, как это случилось в Иерусалиме в 1099 году или в латинском лагере в битве при Хаттине в 1187. Никто не был застрахован от страданий или соучастия в жестокостях.
Тем не менее, большинство людей средневековья придерживалось определённых ограничений на допустимые действия в войне. Калечение пленённых или сдавшихся, не виновных в каком-либо преступлении до сдачи, обычно не допускалось. Женщины и дети не должны были подвергаться сексуальному насилию или убийству, хотя ситуативно это случалось. Пленники благородного происхождения должны были содержаться в приличных условиях и освобождаться за выкуп. Эти обычаи нигде не были записаны, но если они нарушались, хронисты, как правило, отмечали это. Именно по причине отбрасывания и несоблюдения этих обычаев окситанскую войну иногда считают исключительно жестокой даже для данной эпохи. Определённые основания для такой точки зрения есть. В войне против еретиков и их защитников те, кто не подчинился крестоносцам и продолжал поддерживать еретиков или ересь, не могли рассчитывать на пощаду. Как ни измерять жестокость, война склонна становиться более отвратительной, когда речь идёт об идеологии или религии. Альбигойский крестовый поход был вызван религиозными причинами, которые никогда полностью не исчезали из отношения врагов друг к другу во время войны. Поэтому жестокость и злодеяния стали свойством конфликта, и это часто упоминается как причина того, что данная война была самой грязной в Европе в эпоху «высокого средневековья». Безьерская резня, убийство или изувечение солдат гарнизона или горожан, казни лиц высокого положения, таких как Гирауда де Лаурак в 1211 году или Бодуэн Тулузский в 1214 – всё свидетельствует о том, что эта война, как и все войны, стала адом для тех, кто был вовлечён в неё, независимо от их социального положения, возраста, религиозной принадлежности или пола. Что могло бы выделить окситанскую войну из других война Западной Европы – это продолжительность конфликт якобы из-за одной-единственной цели: искоренения ереси. Мелкие ссоры из-за владений между аристократическими фамилиями были обычным делом на юге, но в 1209 году туда вступили большие армии чужаков, убеждённых, что жители Окситании дали убежище великому злу, и что средоточие его должно быть разрушено военным насилием. В погоне за этой целью люди из Северной Франции и других стран Европы проводили десятки осад и привносили в войну регулярность и интенсивность, никогда не виданные на юге. Неудивительно, что эта война выглядит хуже обычной, потому что она и была хуже для народа Окситании. В сентябре 2001 года население Соединённых Штатов отреагировало так, будто люди были впервые убиты международным терроризмом, потому что в американском мире так оно и было. Южане в 1209 году отреагировали так же по той же причине: их мир никогда раньше не разрушали путём систематической длительной войны. В данной книге, однако, утверждается, что после того, как конфликт перестал быть преимущественно религиозным и в большей мере стал вестись за политический, правовой и географический контроль, на средневековой шкале жестокости окситанская война не выделяется как особенно жестокая по сравнению с войнами в других странах Западной Европы того времени.

@темы: Окситанская война, История

---

Откинувшийся Раймон убивает папского легата и другие охренительные истории

Середину дня я проездил между корпусами университета, и попутно слушал на плеере лекцию католического апологета из Томска по поводу инквизиции. Меня, естественно, в первую очередь интересовало, что он расскажет об основании инквизии и сопутствующих событиях. Основное-то содержание лекции было вполне ожидаемым - вольный пересказ Томаса Мэддена про то, как страшный светский суд в средневековье всех пытал и казнил, а инквизиция пытала мягко и казнила не всегда, и вообще юридический прогресс и спасение от общей суровости тогдашних нравов... ну и т.д. Тоже в целом довольно далёкая от реальности картина, но тут хотя бы какие-то конкретные факты из разных мест и времён найти можно. Но я коварно дожидался конкретики именно про этап основания. И дождался как раз когда ехал с нашим водителем из одного корпуса в другой, после чего занимался аутотренингом на тему: "Не ржать в голос! Смотреть в окно! Не корчить рожи! Напугаешь водителя!"
Если лень смотреть всё видео (оно представляет собой типичный образец апологетического жанра), про катаров и альбигойские войны там совсем немного - с 38:10 по 43:50. Что мы из этого повествования узнаём? А узнаём мы следующее:
- катары и вальденсы - это что-то типа современных ваххабитов в Чечне;
- крестоносцы воевали не по воле папы (который вообще чрезвычайно ужаснулся их жестокости), а по воле французского короля - да, да, именно поход с участием Симона де Монфора имеется в виду (хотя перед этим докладчик говорит, что войны начались по призыву папы);
- именно Симон де Монфор, оказывается произнёс слова "Господь узнает своих" (!);
- Пьер Кастельно был убит катарами во время религиозного диспута (!);
- кто же был тот катар, который его убил? "Убит Кастельно был никем иным, как знаменитым графом тулузским" (с) докладчик. Причём, по мнению докладчика, граф уже до этого "находился под следствием и раскаялся" (!) и "получив епитимью, был отпущен на свободу" (!)
- "были посланы послы, велись переговоры, то есть католическая церковь делала шаги, направленные на примирение" (!) - это о ситуации перед убийством Кастельно;
- ну, и таки да - докладчик нам рассказывает, что папа, ужаснувшись жестокости войн, учредил инквизицию, чтобы невиновные больше не страдали.
Я в своё время написал, что на фоне Лужецкого даже Мартьянов кажется знатоком темы. Я таки, похоже, нашёл человека, на фоне которого знатоком кажется Лужецкий.

@темы: Оплот ереси

---

Внезапно

"Православная энциклопедия" в статье о катарах, в отличие от "New Catholic Encyclopedia", ссылается на Дювернуа, Рокбера и Бренон.

И указывает на то, что представление об "эндуре" как ритуальном самоубийстве современными исследователями признано несостоятельным.

Да и вообще довольно внятная и сдержанная статья. Никакой кураевщины про жуткую секту и спасительную инквизицию.

P.S.: Интересно, кто такой А.С. Позняков?

---

800 лет назад

Объяла радость все сердца. Во храмы люд валил,
И всяк во здравие свечу возжёг и засветил,
Весь город клики испускал и в барабаны бил,
И звон больших колоколов над Божьим миром плыл.
Так кровожадный граф Монфор, что зол и грозен был,
Как нехристь камнем был убит и дух свой испустил.
В Тулузе радость началась. Весь город ликовал,
И вторил флейтам и рожкам и бубен, и кимвал.
Прошло ещё немного дней и враг осаду снял.
...
Взяв прах сеньора своего, вернулись в Каркассон
Попы и рыцари Креста. И граф был погребён
В соборе под большой плитой. Будь кто из вас учён
И вздумай надпись ту прочесть, которой граф почтён,
Узнал бы этот грамотей, что граф Монфор причтён
К святым, что, стало быть, в раю вкусит блаженство он.
Сторицей Бог ему воздаст, как было испокон,
И за мученья наградит короной из корон.
В том нет сомненья ни на грош у клира и мирян,
Ведь если кто-то лил рекой кровь добрых христиан
И лживым словом обольщал, и Зло возвёл на трон,
И сея семена вражды, нанёс Добру урон,
И если Рыцарство и Честь унизил сей тиран,
Детей и женщин не щадил, пятная честь и сан,
И всё же Церковью самой был избран и спасён,
То ясно, сколь святую жизнь прожил он в мире сём!

@темы: Оплот ереси, История, Цитаты

---

Лоуренс Марвин "Окситанская война". Введение

Глава 1. Введение.

В 1209 году в нынешней Южной Франции началась война против ереси. Эта война быстро превратилась в борьбу за политическую власть над регионом, чего начавший её папа Иннокентий III вовсе не имел в виду. Когда началась война, эта область ни в культурном, ни в языковом отношении не была французской. Ещё долго после 1218 года этот регион был известен как Лангедок, поскольку его жители утвердительно отвечали «ок», в отличие от тех, кто на севере, в Лангедойле, отвечали на старофранцузском «ойль». В последнее время историки, литературоведы, социологи и сами жители региона стали называть эту территорию Окситанией, ещё одним составным названием, но более простым для англоязычных.

Ересь, сторонников которой её хулители именовали «катарами» или «альбигойцами», сосуществовала в Окситании с ортодоксальным христианством более полувека. Хотя истинная природа и происхождение катаризма остаются спорными, катары признавали два божества, божество света и божество тьмы. Небеса, царство духа и человеческие души принадлежали богу света, а всё телесное, включая тела, в которых эти души были заключены, принадлежало богу тьмы. Катары верили, что пройдя строгую очистительную церемонию, известную как консоламентум, их души после смерти смогут бежать из физического мира и воссоединиться с Богом. Без этого обряда души перевоплощались бы в другие человеческие тела или даже в животных и должны были бы прожить ещё одну жизнь во зле земного мира. Иерархия катаров состояла из епископов и священников, известных как «совершенные» или «добрые люди», которые прошли консоламентум и могли уделять его другим. «Совершенные» были ядром «священнического класса» катарской церкви. Совершенные не могли есть ничего, происходящего от совокупления, кроме рыбы, чтобы не съесть заключающее в себе перевоплощённую душу, что с практической точки зрения означало вегетарианство. Они также практиковали безбрачие, так как не желали создать ещё один телесный сосуд, уловляющий душу. «Совершенные» жили простой жизнью, и в целом зависели от милостыни credentes, рядовых последователей, которые верили в догматы катаризма, но не проходили консоламентум, пока не оказывались на смертном одре. Поскольку катары использовали Новый Завет и жили среди христиан, провести различие между христианином и катаром, который хотел скрыться, было крайне трудно.

Большой проблемой было то, что «совершенные» имели репутацию более простых, скромных, бедных и заботливых людей, нежели существующая церковь. Ересь, столь привлекательная, что ей соблазнялись дворяне, защищавшие своих последователей, не могла сосуществовать с Римом. Папы отправляли служителей на проповедь против катаризма с середины двенадцатого века. Но даже такая великая религиозная личность как Бернар Клервосский, добилась лишь кратковременного успеха в пресечении распространения ереси, не говоря уж о её уничтожении. На Третьем Латеранском соборе 1179 года 27-й канон метал громы и молнии против альбигойцев, анафемствуя не только их, но и тех, кто поддерживал, укрывал их или хотя бы торговал с ними. Не далее как через два года заявление папского легата побудило небольшое войско после кратковременной осады захватить Лавор и принудить его к возвращению в лоно(?). Один незначительный и временный успех продемонстрировал возможности этого средства, но больше военных экспедиций не последовало. Клирики и папы могли выступать с осуждением ситуации в Окситании, но новых поводов в пользу насильственного решения просто не было. Таким образом, ситуация сохранялась в следующие несколько десятилетий.

Со вступлением на престол папы Иннокентия III ситуация на юге начала меняться. Иннокентия безусловно считают величайшим организатором крестовых походов среди всех пап, так как он поддерживал четвёртый и пятый крестовые походы, и обеспечивал более активную деятельность крестоносцев от Пиренейского полуострова до Балтики. Будучи преисполнен решимости вернуть христианские земли в других странах и отстоять христианство дома, папа вербовал столько крестоносцев и тратил столько сокровищ, сколько мог, чтобы достичь целей, считавшихся тогда похвальными. До 1208 года Иннокентий переписывался с Бернардом, архиепископом Оша, южным прелатом, и Раймоном VI, графом Тулузы, призывая действовать против ереси и угрожая в том случае, если граф ничего не сделает. В 1204 и 1205 годах папа увещевал короля Франции Филиппа-Августа или его сына принца Луи действовать против еретиков, но король был слишком занят захватом и удержанием континентальных владений своих противников в Анжу, чтобы заниматься южными делами. В 1207 году папа дошёл до того, что предложил индульгенцию, отпущение грехов, тем, кто последует за Филиппом на юг для истребления ереси, так же как предлагавшуюся крестоносцам в Леванте. Французский король по-прежнему не желал принять крест. В 1208 году папский легат Пётр де Кастельно, был убит после враждебной встречи с Раймоном VI, которого в этом убийстве обвинял и Иннокентий III, и другие. Убийство легата, человека, который был не просто папским посланником, но олицетворял в себе папскую власть, было словно удар кинжала в сердце церкви. Хотя катары не несли ответственности за какой-либо заговор или совершённое убийство, папа использовал гибель Петра де Кастельно не только для давления на Раймона VI, который был отлучён и лишён права на свои владения, но и призвал верующих христиан искоренить ересь в землях тулузского графа силой. В сущности, Иннокентий III санкционировал применение военной силы в религиозном вопросе против христианской страны. Он обещал тем, кто отправится в поход отпущение грехов – индульгенцию – награду, которая была в ходу, по крайней мере, со времён первого крестового похода. Благодаря этому убийству и широким обещаниям индульгенций папа, наконец, нашёл благодарную аудиторию, готовую отомстить врагам церкви, избавиться от церковного наказания и получить прощение грехов. Это убийство и индульгенции заставили ревностных мужей принимать крест и идти на юг против других ревностных мужей, начав ужасную эпоху войны, резни, преследований и завоеваний. Основная причина войны, ересь, её поддержка дворянами или молчаливое согласие с ней, существовала уже более полувека, но потребовалось убийство Петра де Кастельно, чтобы начать борьбу.

Политическая ситуация в Окситании накануне крестового похода.

Как отмечают Джозеф Стрейер и другие, Окситания в начале тринадцатого века – это не государство, а область со слабо определёнными границами. Она никоим образом не была французской, да, кроме того, в тринадцатом веке никто не думал о королевстве или области, где проживал, как думают люди двадцать первого века о своей национальности. Большая часть Окситании относилась к «regnum Francorum», «королевству франков», с тех пор, как династия Меровингов навязала большей её части свою гегемонию в шестом веке. В высоком средневековье это означало, что французский король, находившийся далеко на севере своего государства, теоретически мог рассчитывать на поддержку, верность и преданность жителей Окситании, от высших дворян, таких как граф тулузский, до самого скромного крестьянина. Эта теория, однако, мало что говорит о реальном положении дел. Король Франции не больше мог требовать преданности от дворян Окситании, чем граф тулузский от тех жителей региона, которые далеко отстояли от него на социальной лестнице (?). Окситанию никто не контролировал; скорее, она была путаницей владений, в рамках которой благородные семьи заключали браки и образовывали как формальные, так и неформальные союзы друг с другом, а также со знатью и королями других регионов. Таким образом, попытка выяснить кого барон действительно поддерживал, могла оказаться неудачной даже для самого прилежного исследователя, как тогда, так и сейчас.

Самыми видными представителями знати в центральной части Окситании были графы Тулузы. Графы регулярно заключали браки с королевскими потомками, а иногда были подходящей партией для королей. Положение высшей знати в регионе не обязательно приносило им богатство, безопасность и контроль над графством. Они не властвовали в Окситании, но были скорее первыми среди равных. В культурные, языковые и региональные границы Окситании включались Гаскония и Аквитания, современная юго-западная и западно-центральная Франция и Прованс на востоке. Как и все земли «regnum Francorum», западные территории в конечном счёте принадлежали королю Франции, но значительная часть восточной Окситании находилась под верховенством королей и императоров Германии. Де-факто, в начале тринадцатого века власть над территориями, лежавшими к западу от владений графа тулузского, принадлежала герцогу Аквитании. Их власть осложнялась тем фактом, что с 1152 года герцоги Аквитании были также королями Англии. Тем не менее, король Англии в качестве герцога должен был приносить оммаж королю Франции за его окситанские земли. Во второй половине двенадцатого века у графов тулузских были постоянные конфликты на западной границе с их анжуйскими соседями, так как каждый пытался расширить своё влияние с помощью военной силы, используя брачные или кровные связи в качестве предлога. Как выразился Ричард Бенджамин, это привело к «сорокалетней войне» между анжуйцами и Раймондинами, продолжавшейся до конца столетия. В 1196 году делу очень помог брак между Раймоном VI и Джоан, сестрой Ричарда I. Ричард преподнёс в дар область Ажена в Аквитании Раймону VI как приданое своей сестры. Джоан умерла всего через три года, в 1199 году, но граф Тулузский принёс оммаж за Ажен от имени своего малолетнего сына. Когда началась окситанская война, Иоанн, король Англии, в основном не мог защитить интересы своего племянника (и вассала) или свои собственные в Окситании до 1212 года, и совершил очень мало, когда, в конце концов, попытался это сделать. Между попытками вернуть назад северные территории, такие как Нормандия, отторгнутые французским королём после 1204 года, продолжавшимися проблемами с папством, поражением его союзников, которое они потерпели от французской короны в 1214 году, стремлением предотвратить вторжение французского принца Луи в Англию в 1216, Иоанн имел мало времени и сил для вмешательства на юге.

После 1196 года наиболее серьёзные проблемы были у Раймона VI на востоке, со своим близким соседом, виконтом Безье, Каркассона и Альби. Их общая граница была самым большим очагом катарской ереси, что, быть может, симптоматично для политических проблем пограничного региона. Титул виконта возник как административный в раннем средневековье, обозначая доверенное лицо графа или управляющего части графства, но в высоком средневековье виконты часто правили независимо от любой высшей власти, как это в значительной степени было в Окситании. С помощью тщательной стратегии браков, восходящей к концу одиннадцатого века, Тренкавели, династия, занимавшая должность виконтов Безье, приобрела права высшей знати. Несмотря на ожесточённое соперничество между Тренкавелями Безьерскими и Раймондинами Тулузскими, обе династии были тесно связаны. В 1209 году граф тулузский был дядей виктонта Безье.

Кому принадлежало право «владеть» или распоряжаться землями Тренкавелей, стало самой большой политической проблемой окситанской войны. Помимо юга и востока, виконт Безье был обязан вассалитетом за большую часть своих владений графу Барселоны, который в 1137 году запутал вопрос ещё сильнее, став через брак королём Арагона. Арагонский король был самостоятельным окситанским владетелем, владея различными местностями в Провансе, включая район Монпелье. Классификация титулов усложнилась ещё больше, когда в 1204 году король Арагона, Педро II, стал искать покровительства папы и возможной финансовой помощи для крестового похода против мусульман. Чтобы добиться этого, он сделался папским вассалом, уступив своё королевство папе. В результате стало ещё сложнее определить, кто должен получить земли Тренкавеля после его [Педро] гибели в 1213 году, поскольку не было ясно, включали ли владения, уступленные Педро в 1204 году, земли за пределами королевства Арагон, то есть, в Окситании. В начале тринадцатого века наблюдалось усиление роли арагонского короля в регионе, теоретически бывшим частью французского королевства, отчасти потому что арагонский монарх был более активен в Окситании, отчасти потому, что он происходил из страны, более близкой к Окситании, чем Франция. Углубляя династические связи в регионе, сестра Педро II вышла замуж за Раймона VI в 1209 году, через десять лет после смерти анжуйской жены графа. Это сделало графа Тулузы прошлым и будущим зятем двух разных монархов и дядей своего важнейшего соперника в регионе. В первые годы окситанской войны король Арагона был больше озабочен Реконкистой в Испании. Эта занятость продолжалась до 1212 года, когда совместно с королём Кастилии Педро II сумел добиться решающей победы над Альмохадами в битве при Лас-Навас-де-Толоса. Тем не менее, уже в первое лето войны, в 1209 году, Педро II стал больше вмешиваться в происходящее в Окситании, чтобы сохранить и усилить свои владетельные права, и поддержать своих родственников и вассалов. К 1213 году, избавленный от забот о мусульманах в Испании и всё более беспокоимый господством Симона де Монфора в Окситании, Педро II оказался вовлечён сначала в дипломатическое, а затем в военное столкновение на стороне южан. Это вмешательство стоило ему жизни и во многом закрыло возможность арагонской экспансии в Окситании.

К востоку от Роны, в Бургундии и Провансе, Окситания представляла из себя мешанину притязаний, связей и наследственных владений. Эта область не играла в войне большой роли до 1216 года. Большая её часть официально принадлежала германским императорам, на стороне которых были старые притязания, восходящие к одиннадцатому веку, но мало действительной власти. Однако в 1156 году императорская власть стала более реальной, так как император Фридрих Барбаросса женился на наследнице Бургундии, что делало его не только феодальным сюзереном, но и действительным владельцем. Конечно, основные интересы Фридриха находились в других местах, и имперская власть оставалась слабой на протяжении двенадцатого века. Все виды имперского влияния были иллюзорными на протяжении окситанской войны, так как дома, соперничающие за императорский трон – Гогенштауфены и Вельфы – сражались за власть над империей и по большей части не заботились о происходящем в Окситании. Самая южная часть восточной Окситании, к югу от реки Дюранс, оспаривалась графами Тулузы и Барселоны (впоследствии королями Арагона) с начала двенадцатого века. После 1125 года соперничающие дома поделили регион между собой, графы тулузские контролировали некоторые города на Роне и земли к северу от реки Дюранс, называя себя «маркизами Прованса», в то время как область к югу от Дюранса эпизодически контролировалась родичами графов-королей Барселоны или самими королями-графами. Хотя эти дома иногда вступали в борьбу за первенство в восточной Окситании, многие процветающие города в этой области, особенно вдоль Роны, жили по большей части без какой-либо внешней власти.

Кому в конечном итоге принадлежала верность окситанской знати? В сущности, никому. Верность и преданность зависели от брачных союзов, личных соглашений и сомнительных землевладельческих титулов. Последние были особенно изменчивы, и старая поговорка «владение – это девять десятых права» оставалась истинной. Чёрно-белых границ ни в Окситании, ни где-либо ещё в Западной Европе в то время не было. В сущности, монархи и знать имели зоны влияния с неясными границами, которые быстро менялись в результате брака, смерти или войны. Хотя наследные права оставались самым важным критерием в оценке власти, фактическая принадлежность имела столь же большой или даже больший вес. Если владетель не мог подкрепить свою власть военной силой, право рождения или брака мало что значили. Знатный человек, раз приобретя военным путём контроль над территорией, претендовал на его сохранение. Изменчивость политической власти в ту эпоху – это именно то, что использовал почти девять лет Симон де Монфор. Его право на южные земли, обеспеченное завоеванием, было более весомым козырем, чем законное наследование, браки, личные связи и правовые обычаи.
В значительной степени подобный принцип владения действовал и ниже по социальной лестнице. И гораздо более скромные дворяне управляли землями, как если бы они принадлежали им напрямую, даже если теоретически обязаны были за них оммажем кому-то другому. Если сюзерен не подкреплял активно свои права, он не контролировал тех, кто держал поместья от него. Например, владетели Кабарета, державшие замки, расположенные высоко в Чёрных Горах, считались вассалами виконтов Безье. На практике эти владетели прислушивались к виконтам лишь когда их это устраивало, и не было никакого способа заставить их делать то, что они делать не хотели, за исключением военной экспедиции, которая выгнала бы их из горных укрытий. А это требовало бы больше усилий, чем виконты безьерские готовы были предпринять, и потому владетели Кабарета жили «царями горы», пока расстановка политических сил не изменилась с началом окситанской войны. Альянсы и контр-альянсы, ссоры, и местные, локальные войны были повсеместными в Западной Европе, и никто из дворян не сомневался в справедливости этой системы. Преобразование региона в нечто единое, отчасти контролируемое извне, было привнесено внешним фактором, в данном случае крестовым походом, который опрокинул политический и военный порядок Окситании.

Была ещё одна сфера влияния, которую нельзя пропускать при рассмотрении Окситании 1209 года: растущая экономическая, политическая и военная сила городов, особенно, крупнейшего в регионе города, Тулузы. В большей части Западной Европы, включая Окситанию, городские центры бурно развивались на протяжении двенадцатого века, так как растущее население создавало спрос, а заморская торговля, как с исламским миром, так и с владениями крестоносцев, расширялась. Наряду с ростом экономического и политического могущества окситанских городов росла их военная сила. Как известно любому туристу, путешествовавшему по внутренним областям Франции, города и даже небольшие деревни располагались в расчёте на удобство обороны, используя рельеф местности для усиления любых воздвигаемых защитных сооружений. Путешествуя по современным Средним Пиренеям, области Лангедока-Руссильона, главному театру военных действий альбигойского крестового похода, можно видеть небольшие городки, расположенные на самых высоких холмах посреди окружающей их равнины, или, что впечатляет ещё больше, на крутых скалах и плато высоко в горах. Помимо природных оборонительных преимуществ, большинство городов имели развитые стены и защитные сооружения. Поэтому многие города Окситании именовались castrum, что означает «укреплённое место». Большинство этих castra могли противостоять любому противнику, кроме только лишь самых непреклонных, и потому южные владетели до 1209 года редко докучали им осадами.

Крупнейшие населённые пункты имели не только грозные укрепления, но также военные и финансовые средства для обороны в течение долгого времени. Тулуза, например, представляла собой в 1209 году большой, процветающий город с населением в 30 – 35 тысяч человек, занимая первое место в регионе по численности населения, богатству и влиянию. Как и многие другие города в разных местах Европы двенадцатого столетия, Тулуза к 1209 году сделалась независимой, политически самостоятельной общиной со своим собственным городским правительством. Хотя графы Тулузы ещё использовали городскую цитадель, Нарбоннский замок, как свою резиденцию, ко времени окситанской войны у графов почти не осталось власти над городом. Как узнали к своей досаде крестоносцы в 1217 году, Нарбоннский замок лучше всего служил для того, чтобы не дать людям извне войти в город, но не для контроля над населением Тулузы или защиты от него. Города Окситании часто контролировались епископами, что вызывало сильнейшие трения между горожанами и прелатами. Как узнал Фульк Марсельский, епископ Тулузы во время окситанской войны, высокомерный и властный прелат без военной силы, поддерживающей его права, будет легко нейтрализован. Тулуза была не только независимым политическим образованием, не принадлежащим никому, она за годы до альбигойского крестового похода стала самостоятельной военной силой. Её ополчение за 1202 – 1204 годы осаждало почти две дюжины других городов или сражалось с их владельцами, в лучшем случае установив то, что Джон Манди назвал contado (независимый город-государство), в худшем заключив с соседями благоприятные для себя договоры. Как экономическую, политическую и военную силу, Тулузу не могли игнорировать посторонние, ни окситанская знать до 1209 года, ни Симон де Монфор после. Хотя граждане Тулузы проявили себя неорганизованными и слабыми между 1209 и 1211 годами, в моменты кризисов, начиная с 1211 года, эта внешняя слабость быстро превращалась в жёсткий единый фронт.

@темы: Окситанская война, История

---

О мифе и реальности

В основе модной в определённых кругах байки (проникшей даже в академическую историю) о том, как злобные катары морили эндурой младенцев, лежит один-единственный случай суеверия, в котором не было уморено голодом ни одного младенца.

@темы: История

---

Разные интересности

Известную легенду о фразе Арно Амори "Убивайте всех, Господь узнает своих!" никакие враги церкви, естественно, не выдумывали.

Её в XIII веке распространяли католические проповедники и как положительный пример.

P.S.: В принципе, об этом было нетрудно догадаться, но, похоже, я, всё-таки, слишком недооцениваю способность людей пробивать любое дно.

@темы: История

---

"Есть и позорная слава. Есть бессмертие, которое хуже забвения" (с)

"Взяв прах сеньора своего, вернулись в Каркассон
Попы и рыцари Креста. И граф был погребён
В соборе под большой плитой. Будь кто из вас учён
И вздумай надпись ту прочесть, которой граф почтён,
Узнал бы этот грамотей, что граф Монфор причтён
К святым, что, стало быть, в раю вкусит блаженство он.
Сторицей Бог ему воздаст, как было испокон,
И за мученья наградит короной из корон.
В том нет сомненья ни на грош у клира и мирян,
Ведь если кто-то лил рекой кровь добрых христиан
И лживым словом обольщал, и Зло возвёл на трон,
И сея семена вражды, нанёс Добру урон,
И если Рыцарство и Честь унизил сей тиран,
Детей и женщин не щадил, пятная честь и сан,
И всё же Церковью самой был избран и спасён,
То ясно, сколь святую жизнь прожил он в мире сём!"

Песнь о крестовом походе против альбигойцев.

@темы: История, Цитаты

---

Всё-таки фэйсбук порождает скорбь и разочарование в человечестве...

Великие мысли великих людей:

"Когда-нибудь, наверное, поймут и признают, что и "блокада Ленинграда" была нужна прежде всего советскому руководству" (с) некто Михаил Харитонов, больше известный как Константин Крылов.

Я смотрю, исторические лавры Кунгурова-то многим покоя не дают...

---

Montfort est mort! (Осады и штурмы альбигойской войны (по Осокину) - 3)

Монфору уже не суждено было больше увидеть город, которому он принес столько зла. Оставляя Тулузу, он не подозревал, что целым рядом событий и даже небесславных для него успехов, он постепенно отдаляется от главной цели крестового похода.

Второе тулузское восстание и третья осада Тулузы

Он думал, что заключил выгодную сделку, что его соперник обессилен отделением от него сильного союзника, что Раймонды теперь удалятся из Прованса, что французы восторжествуют... Но тут-то и постигло его разочарование. Думая достигнуть тихой пристани, он попал в новые бури, которые на этот раз сокрушили его.
Когда переговоры с графом Валентинуа были окончены, в лагерь пришла весть, что «коварная» столица возмутилась снова и что она провозгласила государем Раймонда, своего старого графа.
Тулуза не переставала поддерживагь постоянные сношения с Раймондом VI. Лишь только все было приготовлено к восстанию, графа известили. Он набрал армию арагонцев с каталонцами и перешел Пиренеи. Граф Комминга Бернар и Роже Бернар де Фуа со своими верными вассалами также присоединились к нему. В его рядах были католики вместе с еретиками и их покровителями. Не доходя нескольких верст до столицы, под Сельветатом, граф Бернар, шедший впереди, встретил значительный отряд всадников тулузского гарнизона, которые занимались грабежом в окрестных селениях. Быстрым натиском французы были смяты и рассеяны, но, убедившись в малочисленности нападавших, они снова построились и теснили их, в свою очередь, до тех пор, пока не подошли главные про вансальские силы. Тогда крестоносцы обратились в бегство, оставив множество трупов на месте боя.
«Бог покровительствует вам, граф!— так приветствовал своего дядю Раймонда, Бернар де Комминг. — Так будет со всеми вашими врагами, если небо поможет нам!»
Действительно, победа, неважная сама по себе, имела огромное значение. Надо заметить, что в это время Тулуза не была укреплена. Раймонд расположился на ночлег перед столицей; огни его лагеря были видны в Тулузе, его воины разъезжали вокруг города. Бежавшие крестоносцы принес ли радостную для горожан весть, а беспорядочные остатки отряда навели панику на товарищей, торопившихся покинуть город. Тулузцы готовились завтра же идти навстречу своему графу в праздничных одеждах.
Ночь прошла для крестоносцев в тревоге. Не решаясь ни на что, они ожидали мести от жителей Тулузы. Французов было слишком мало, чтобы перед сильным неприятелем держать тулузцев в прежнем страхе. Оставить город означало наткнуться на провансальцев и во всяком случае подвергнуться их преследованию, а рассчитывать удержаться в городе до прибытия самого Монфора было немыслимо. Они были отрезаны также от цитадели, где, соединившись с товарищами, могли бы еще продержаться длительный срок. Поэтому они вошли в переговоры с гражданами, рассчитывая получить свободный пропуск в Нарбоннский замок. Но население не расположено было выпускать живыми людей, которые своим поведением и всегдашней надменностью навлекли на себя столько ненависти и раздражения.
Лишь только занялось утро, как на улицах Тулузы началось кровопролитие. Провансальцы стали входить в город. Горожане загородили доступ французам в цитадель; на каждого крестоносца нападали порознь и убивали беспощадно. Началась погоня за воинами креста и их истребление. Народ вооружился «камнями, дубьем, ножами и стал избивать людей Монфора», выразительно говорит летописец. Большая часть гарнизона погибла от рук озлобленных тулузцев. Ничтожное число пробралось в замок. Там графиня Алиса, жена Монфора, решила вместе со своими защитниками не сдаваться живой; она уже разослала вестников ко всем начальникам крестоносцев, занимавших города Лангедока.
Между тем в тот же день, то есть восемнадцатого сентября 1217 года, в лагере Раймонда происходили иные сцены. Навстречу ему веселыми толпами стремились тулузцы. Прием, оказанный графу, по выражению поэта Прованса, был «воплощением радости, увенчанной цветами». Раймонд VI переправился через Гаронну и вступил в город среди восторженных криков освобожденного народа. Капитул и цехи со значками приветствовали его как законного государя. Шляпы летели в воздух везде, где появлялся старый граф. Простолюдины падали на колени и цеплялись за стремена его коня. Всякий теснился к освободителю, чтобы поцеловать его руку, край его одежды. Незнакомые друг с другом тулузцы лобызались на улицах. «Наш добрый граф вернулся» — это приветствие переходило из уст в уста в продолжение нескольких дней.
Принимая знаки горячего сочувствия народа, Раймонд должен был обезопасить себя от нападений своего заклятого врага. Сколько раз ему приходилось в последнее время покидать свою родину и столицу предков. Он смотрел на ее разрушенные стены и хорошо сознавал, что Монфор с такой же легкостью вытеснит его, с какой ему посчастливилось овладеть городом. Следовало безотлагательно укрепить столицу. Восстановление старых стен отняло бы много времени. Со дня на день надо было ждать приближения крестоносцев. Решились сделать укрепления на скорую руку. Стали рыть канавы и устраивать широкие валы, укрепляя их палисадами. Граждане вызвались рыть и носить землю. «Никогда и нигде, — верно замечает летописец, — не было видано таких богатых и знатных работников. Здесь работали графы и рыцари, буржуа и их жены, богатые купцы, взрослые и дети, а вместе с ними мальчики и девочки, слуги и маклеры».
Благодаря энергии граждан в скором времени были возведены достаточные укрепления для отражения нападений. В этом убедился Гюи Монфор, который, не ожидая встретить перед собой тулузских укреплений, спешил из Каркассона со своими французами.
В те времена, которые мы описываем, Тулуза занимала только один, правый, берег Гаронны, тогда не было гранитной набережной, которая теперь украшает этот берег; город более распространялся к западу. Нарбоннский замок, теперь не существующий и на месте которого находится, между прочим, здание судебных мест, уединялся к востоку. Перед замком простиралось обширное плато, представляющее теперь, напротив, лучшую и наиболее заселенную часть города.
В страхе перед Монфором тулузцы должны были обезопасить себя от вылазок из замка и в то же время укрепить западную, северную и северо-восточную линию города, для отражения нападений. Гюи Монфор подошел из Каркассона и напал на город из долины Монтолье, но неудачно Он, правда, ворвался в улицы, разгоняя все на пути, его воины даже успели поджечь несколько строений, но его встретил Роже Бернар, всегда искавший боя. Рыцари Бернара прошли через толпы народа, дружно и внезапно ударили на французов и нормандцев с криками «Тулуза и Фуа!». Вид развевавшегося знамени воодушевлял провансальцев. Роже Бернар сошел с коня, встал на возвышенном место и лично управлял боем. Между тем пехота коммунаров обошла французов с тыла; со всех сторон и с крыш домов на них сыпался град камней.
Теснимые отовсюду, крестоносцы не знали, где искать спасение. С трудом и с большими потерями они вырвались из города и едва успели укрыться в Нарбоннском замке. Пленные французы были повешены народом. «Нас победили безоружные горожане, французское имя опозорено, лучше бы нам не родиться на свет», — говорили французы.
Между тем к Раймонду один за другим прибывали лангедокские рыцари. Тут были синьоры из Гаскони и Керси, из Альбижуа и из прилуарских земель. Около Раймонда собрался цвет провансальской аристократии.
«Настало наше счастье, пришло наше время, да здравствует Тулуза» — такие клики раздавались в столице.
Симон Монфор и не предполагал ничего подобного. Вестник, посланный к нему от Алисы, нашел его на берегу Роны. Он изумился его словам. Не доверяя посланному и наградив его несколькими отборными проклятиями, он позвал капеллана и велел прочесть письмо жены, так как сам не владел «книжной мудростью». Письмо подтвердило ужасную для него истину.
На минуту им овладело страшное бешенство, но он сумел взять себя в руки и обрести прежнее хладнокровие. Сомневаться было невозможно. Оставалось только обдумать план действий. Передать эту весть войску значило произвести в лагере панику. Всю страну охватило восстание. Все долгие труды, вся кровь крестоносцев, видимо, не благословлялись Богом, не приносили плодов. Все завоеванное было снова и позорно потеряно. Дух французов должен был пасть от частых неудач; крестоносцы могли разойтись по домам и в эту решительную минуту оставить вождя одного против сильных противников.
Монфор прибегнул к хитрости как к единственному средству удержать войска. Под страхом смерти он запретил вестнику и капеллану разглашать правду, которую некоторое время должны были знать только он сам да они во всем лагере. Капеллану было обещано епископство, вестнику — начальство над сотней копейщиков, в противном случае Монфор пригрозил отдать их в руки палача. Они должны были рассказывать всем об очередных победах. Этими вымышленными успехами Монфор обрадовал рыцарей, когда они, узнав о прибытии вестника, собрались в его палатку.
— Воистину, — говорил он им, — великое благодарение должен я воздать Господу за те благодеяния, которые ниспосылает на нас. Мой брат Гюи и моя возлюбленная супруга Алиса извещают меня, что отныне во всем Лангедоке нет ни одного мятежника и что уже забыли и думать о Раймонде Старом. Теперь, господа, и я и вы можем насладиться отдыхом и спокойно отправиться в Тулузу в обществе наших дам и товарищей, которые готовят нам почетный прием.
Французские рыцари поверили этим словам, сказанным самым спокойным тоном. Монфор был весел, шутил; но когда смеялись его губы, он болел сердцем. Поспешно снялся лагерь, и крестоносцы Монфора в самом радостном настроении поспешили усиленными переходами в Тулузу. Толковали о предстоящих обещанных удовольствиях, забавах и турнирах. Но общее веселое настроение сменилось изумлением, когда в Басьеже вождь стал строить свое войско в боевой порядок, готовясь к атаке. Только сейчас он решился объявить истину:
— Рыцари, готовьтесь колоть и рубить, — произнес он своим громовым голосом пред их рядами, — вот настало время отомстить нашим врагам. Раймонд взял у меня Тулузу. Когда мы отнимем ее, то клянусь Господом, что на этот раз, если Раймонд попадется мне в руки, я сдеру с него кожу заживо.
Крестоносцы были так поражены неожиданностью, что, вопреки обыкновению, не ответили вождю боевыми кличами.
«Монфор под Тулузой!» — для горожан это было страшное известие. Теперь он не шел, как прежде, искоренить дворянскую куртуазность, он хотел явно поработить столицу Юга, если не стереть ее с лица земли.
Легат предлагает Монфору умертвить графа и перевешать мужчин. Епископ Фулькон умерил такую ревность Бертрана, он советовал пощадить правоверных католиков.
— Нет, — решил кардинал, — не слушайте его, граф. Если я вам предал тулузцев, то Бог не потребует у вас отчета в них и не будет мстить вам.
Но желания кардинала не сбылись. На этот раз гонимые восторжествовали. Неудача постигла Монфора при первом же нападении на тулузские валы. Он был вынужден отступить, его кавалерия была жестоко побита народом, к которому в решительный момент боя подоспели графы Комминга и Фуа. Вождь едва успел скрыться в Нарбоннском замке. Он убедился, что ему предстоит вести серьезную осаду.
Это было в конце сентября 1217 года. Алиса поехала ко двору короля Филиппа Августа просить его содействия, а известный проповедник Иаков Витрийский вместе с епископом Фульконом отправился в Германию поднимать новые пополнения крестоносцев.
Монфор понял, что снова предстоит начать покорение Лангедока и истребление ереси. Он видел, как восстание разливалось по всему Югу. Реакция на французское владычество приняла патриотический характер; всякий феодал, говоривший на провансальском языке, спешил принести свой меч на защиту святого дела. Было некоторое сомнение в славном Раймонде Роже, графе де Фуа, который долю оставался равнодушным к делу Тулузы, но вот и он появился с наваррцами на помощь братьям. Религиозный характер движения был мало заметен, но торжество национальных династий, несомненно, приносило с собой некоторую веротерпимость. Альбигойцы могли свободно собираться на свои consolamenta, на свои службы; им не было надобности запасаться теперь на целые месяцы заготовленным хлебом и тайно разносить по деревням этот символ альбигойского единства. Все обряды стали совершаться торжественно при свете огней. Вальденсы теперь также цели возможность свободно молиться, не опасаясь темницы.
Но в любом случае сектанты составляли меньшинство населения, и только ненасытная корысть могла выдавать восстание угнетенной национальности за посрамление христианства. Подобным людям все представлялось в мрачном свете, тем более что, окидывая взорами всю Европу, они нигде не ожидали встретить содействия своему делу. Неутомимый гонитель ереси, великий боец католицизма, Инокентий III сошел в могилу. Гонорий III не обладал его энергией.
Крестоносцы под видом защиты католической веры в сущности заботились о феодальных приобретениях на Юге и о подчинении себе местных баронов. Хотя они не теряли веры в счастье Симона Монфора, однако не переставали взывать о помощи к Европе, а особенно к Франции. Впрочем, прием этот несколько устарел — им так часто злоупотребляли на глазах одного и того же поколения. Крестовая идея вообще перестала вызывать сочувствие, поскольку давно утратила свою чистоту и святость. На зов проповедников никто не откликался. И бароны, и вилланы Франции стали понимать, что осада Тулузы — личное дело Симона Монфора.
Монфор был предоставлен самому себе, а укрепления Тулузы росли на его глазах. Он хотел бы обложить столицу со всех сторон и выморить ее защитников голодом, но для этого у него не было достаточных сил. Он попытался для начала прервать сообщение тулузцев с Гасконью через Гаронну, в том самом месте, где было перекинуто два моста, подступы к которым были хорошо укреплены. Симон расположился на этой дороге, оставив сына Амори у Нарбоннского замка, но отряды последнего стали подвергаться частым нападениям тулузцев. Отец боялся за него. Разъединив свои силы, он таким образом облегчал действия осажденных. Не принося никакого вреда им на своем наблюдательном посту, Симон готовился обратно перейти Гаронну. Его биограф, говоря о добровольном удалении Монфора с этого пункта, скрывает поражение, которое могло быть нанесено непобедимому вождю «коварными и низкими тулузцами» и которое принудило его к отступлению.
Милиция предместья Сен-Субра, вооружившись кольями, вероятно ночью, неожиданно кинулась на французов, отряды нападающих проникли в центр лагеря. Может быть, схватка с рыцарями окончилась бы не в пользу еретиков, если бы граф де Фуа с конными наваррцами не подоспел в решительную минуту. Он смял французов, вытеснил их из окопов и преследовал до Мюрэ. Здесь, на берегу Гаронны, беглецов охватила паника. Кто спешил вскочить в судно, чтобы уйти от наваррцев; кто бросался вплавь вместе с конем. Монфор, который не мог удержать бежавших, был среди последних. Его закованный конь и тяжелая кираса увлекли его ко дну; казалось, что на этот раз некому будет его спасти, как за четыре года перед тем на том же самом месте. Но он опять счастливо избежал опасности, его и на этот раз спас один из телохранителей.
В то время, когда граф де Фуа, этот «цвет рыцарства», приветствуемый тулузцами после победы, объезжал с триумфом улицы города, Монфор, приведя в порядок остатки своих войск, спешил к Нарбоннскому замку. Роже Бернар стал героем и идолом народа— ему удалось победить самого Монфора; это было неожиданное счастье для тулузцев. Когда Раймонд созвал баронов под своды храма святого Сатурнина, чтобы толковать о мерах защиты Тулузы, то обратился с благодарностью к победителю, при зывая и других «баронов города», — как провансальские феодалы называли себя, — не оставить его помощью и защите наследия предков. Граф де Фуа, отвечая от лица всех синьоров, говорил, что каждый из них готов умереть за Раймонда, что все они будут помогать ему до конца борьбы, что они умрут вместе с ним, но не покинут его. Потом стал говорить один из почетных мужей капитула; это был красноречивый доктор Бернар. Он объявил, что граждане Тулузы клянутся принести свою жизнь и свое имущество в эту торжественную минуту на алтарь спа сения отечества, что все, чем они владеют, отныне при надлежит их природному государю и его воинам; от имени города он горячо благодарил рыцарей и баронов за то, что они оказали содействие графу Раймонду и единодушно защищают права Тулузы. Тогда было принято решение выступить против Нарбоннского замка, где держался Монфор.
Тотчас выкатили камнеметные орудия, стати увеличивать рвы между городом и замком, застилая их фальшивыми фашинами. Стены, срытые Монфором, стали возводить на глазах французов, прикрываясь бастионом и защищаясь стрельбой из мортир. И теперь, как и в начале осады, женщины и дети помогали мужчинам в сооружении укреплений. Дело было закончено так скоро, что французы, которые продолжали бездействовать, чувствуя свое бесссилие, не успели опомниться. Тулуза готовилась повторить пример Нуманции. Муниципальный дух столицы творил чудеса.
Когда укрепления города с этой стороны были завершены, то роли переменились: осаждавшие превратились в осажденных; стрельба из тулузских мортир так усилилась, что от тяжелых камней старые стены Нарбоннского замка стали осыпаться. Французам стало небезопасно оставаться в замке.
Монфор, безуспешно пытаясь казаться равнодушным, приказал накануне выступить из замка и расположился в долине Монтолье. Здесь он собрал совет из рыцарей и прелатов. Епископ Фулькон предлагал дождаться прибытия новых крестоносцев, которых давно вызывал кардинал-легат.
— Тогда, — предсказывал он, — погибнут под острием меча мужчины и женщины и даже грудные дети тулузские, а оставшиеся в живых будут разосланы по монастырям.
На этот хищный вызов ренегата последовал благородный протест одного французского крестоносца.
— Ваш совет пагубен, — говорил Роберт де Пекернэ. — Графу Раймонду улыбнулось счастье — война разгорается все серьезнее. Мы, которые завоевали эту землю, не могли привлечь сердца жителей. Всегда, лишь только победитель начнет господствовать, становится возможным потерять завоеванное; счастье изменчиво. Француз всегда имеет успех в начале борьбы, но когда он достигнет цели, то становится надменным: гордость губит его и с высоты опрокидывает в пропасть. Все, что он приобрел некогда храбростью, теряет теперь управлением. Так, от французской надменности погибли в Испании Роланд и Оливье. И если теперь граф наш лишается этой земли, то потому, что мы были плохими властителями. Он завоевал страну крестом и мечом от ворот Реола до Вивьера, он владел всем, кроме Монпелье. Он получал отовсюду доходы марками и денариями. Но он отдал страну в управление ненавистных людей, которые возбудили против себя народ своим произволом. И вот Бог, который всегда справедлив, услышал их вопли, увидел ежедневные наши несправедливости и теперь послал нам новых врагов. Тулуза терпела столько невыносимых мучений, что неудивительно, если она возмутилась. Из-за того, что мы посадили правителями лакеев и негодяев, теперь приходится расплачиваться нам всем; на наших земляков стали смотреть как на разбойников. Конечно, барон, который преследует, грабит и убивает своих подданных, должен всегда быть наготове, чтобы с огнем и мечом отражать их возмущение. Вот почему, господа, наступил конец нашим успехам.
Смысл этой речи объясняет точнее всяких описаний как побуждения французов, разносивших крест и меч по Лангедоку, так и характер их господства в завоеванной стране. Сомнительно, что Роберт де Пекернэ произносил именно эти слова, но это и не особенно важно. Для нас интересно то, как понимали дело современники и очевидцы событий, и речь, вложенная эпической поэмой в уста француза, кто бы он ни был, приобретая особенный смысл и значение, освещает истинным светом эти знаменательные события. Конечно, подобные убеждения оставались исключением; их не могли разделять рыцари в лагере Монфора на глазах вождя, который всегда был настороже против недовольных.
— Всякие разговоры в таком случае — потерянное время, — заключил один из крестоносцев на речь де Пекернэ. — Осадой мы наживем себе беды на десять лет. Завтра, лишь только взойдет заря, а тулузцы еще будут погружены в сон, мы кинемся к воротам, перережем часовых и произведем страх и смятение в полках и в городе. Там же — будь что будет, лучше смерть в честном бою, чем позор.
Это предложение было принято. Широкое плато перед воротами Монтолье делилось между французами и тулузцами, сторожившими свои укрепления. Чтобы пробраться к воротам, надобно было занять эту линию и опрокинуть передовую стражу. Граждане, впрочем, ревностно соблюдали сторожевую службу. Лишь только забрезжил свет, крестоносцы кинулись из засады, заняли передовые укрепления и понеслись к воротам. Но тулузская пехота уже была на ногах: не успевшие одеться, они тем не менее держали в руках оружие.
Однако натиск крестоносцев был столь силен, что близ ворот тулузцы были смяты и побежали. Они падали в овраги, наполненные водой, и тонули без счета. Французы наносили страшные удары и устилали свой путь трупами. Молодой Амори, сын Симона, был впереди. Он ворвался в город. Раздались крики народа и вопли: «Святая Мария, спаси нас!» Пешее войско обратилось в нестройную толпу. Но вот Роже Бернар с провансальскими рыцарями явился защищать народ. Красные кресты приостановились, как бы готовясь плотной стеной принять врага. Произошла схватка грудь в грудь; резались беспощадно. Долго ни те, ни другие не поддавались.
«С той и другой стороны наносили столько ударов, что стук мечей был слышен по всему городу и отдавался в поле и даже в замке».
Наконец провансальцы одолели; французы отступили. Их преследовали с такой быстротой, что теперь уже они, израненные, летели в овраги; там многие из них нашли смерть. В открытом поле расстройство было довершено. Но новый отряд французов, вышедший из замка, поспешил на помощь.
Через несколько дней подобная же попытка была повторена против ворот Сен-Субра. Она была также неудачна.
— Счастье отвернулось от меня, — говорил Симон Монфор. — Тулузу, которую я покорил крестом, отнимают у меня мечом.
В довершение своих неудач он стал получать частые известия о выходе из-под его власти завоеванных городов Лангедока. Хроники не указывают, какие именно города свергнули на этот раз французское владычество, но надо полагать, по многим косвенным данным, что национальное движение становилось общим. Неудача патриотов в Монтобане указываются летописцем как исключение. Это был единственный успех французов со времени восстания.
В Монтобане стояло восемьсот человек католического гарнизона с сенешалем Аженуа, но коммуна, несмотря на это, надеялась избавиться от пришельцев. В этой общине было много альбигойцев. Здесь даже консулы были из еретиков. К Раймонду VI был послан гонец. Он доносил, что три тысячи граждан готовы поднять оружие за графа тулузского и перерезать французов, если только он окажет свое содействие. Раймонд благодарил общину и обещал прислать пятьсот арагонских копейщиков. Ночью этот отряд достиг Монтобана и тайно был впущен городскими властями. Думали застать крестоносцев спящими и избить их. Уже сделано было распоряжение захватить начальников и католического епископа. Но консулы не догадывались, что среди заговорщиков есть предатель. Сенешаль знал о заговоре и предупредил гарнизон. Стройная рать ждала арагонцев на указанном месте. Такая неожиданность изумила нападавших. Они бросились бежать; месть обрушилась на жителей и мятежный город. Заготовленные на некоторых улицах баррикады с рассветом были взяты французами, и утром последовала жестокая расправа с заговорщиками. Ряд казней заставил большую часть жителей спасаться бегством в Тулузу. Крестоносцы, по их собственному свидетельству, разграбили и сожгли город.
Между тем к Монфору стали прибывать огромные подкрепления из Оверни, Родеца, Бургундии и Фландрии. Численность новых крестоносцев трудно было определить даже с приблизительной точностью. Некоторые историки утверждают, что их пришло до ста тысяч. Во всяком случае, ревность и искусство проповедников еще раз оказали услугу французскому завоеванию. Им помогли молодые доминиканцы своим увлечением и проповедями, они-то, главным образом, и вербовали эти легионы. С таким многочисленным ополчением нельзя было оставаться в выжидательном положении, поэтому осаждающие опять разделились на два лагеря, из которых второй расположился у Мюрэ. Время проходило в мелких стычках на аванпостах. Некоторые вылазки осажденных были весьма удачны. Крестоносцы громко роптали — продолжительная осада была тяжким испытанием для их терпения.
Монфор в последнее время становился все более равнодушным к религиозным интересам; он имел чисто практические расчеты. Он не прочь был бы, во избежание случайностей долгой борьбы, войти в сделку с Тулузой, вступить в переговоры с Раймондом VI. Но он далеко не все значил в лагере крестоносцев; там была другая сила, которая в таких вопросах значила столько же, как и сам Монфор, если не больше.
Папский легат пришел в страшное негодование, лишь только ему намекнули о переговорах с осажденными. Кардинал бросил в глаза Монфору обвинение, которое было невыносимо для его гордости. Он задел его военные дарования и личную храбрость, которая притупилась годами и неудачами — это означало уязвить средневекового рыцаря в самое чувствительное место. Монфор объявил на совете в Нарбоннском замке, что он не отступит от Тулузы живым.
Две башни перед городскими укреплениями, занятые провансальцами, были взяты осаждающими и разрушены ими же при отступлении, так как удержать их под тулузскими выстрелами не было никакой возможности. Но Монфор надеялся заставить замолчать осажденных новым орудием, которое стали строить по его приказанию; оно должно было действовать греческим огнем.
— Это сарацинское изделие даст себя знать во всей Тулузе, — говорил Монфор. — Завтра с рассветом мы подкатим его к городским стенам и зажжем город греческим огнем: умрем вместе или победим. Надеюсь, что вы будете пировать в Тулузе и разделите поровну и честь, и добычу.
Это обещание вызвало в большинстве восторг, но в не которых зародило сомнение. К числу последних принадлежал граф Амори де Крюн. Он резко заметил, что Тулуза изобилует защитниками, что только голодом и жаждой можно принудить столицу к сдаче. За такое сомнение кардинал тут же сделал ему строгое внушение и в виде епитимьи наложил на него однодневный пост: граф был осужден на хлеб и на воду. Крюн был не из покорных и не трусливых католиков, он резко протестовал против образа действий легата.
— Никто и ничто не дает вам права лишать кого-либо наследия предков. Если бы я дома знал ваши тайные умыслы, то никогда ни я, ни мои люди не были бы здесь.
Монфор вмешался в спор. Он, со своей стороны, напомнил графу о необходимости безусловного повиновения легату.
— Этим вы покажете свою преданность Церкви, — добавил он.
Но расчеты Монфора не сбылись. Его снаряд с греческим огнем был подбит удачными выстрелами из тулузской катапульты. Большая часть прислуги, которая была при снаряде, погибла. Монфор привык к неудачам и уже не смущался их, его характер окончательно закалился. Он велел исправить машину и изобретал новые средства сжечь город. Над машиной работало множество воинов. На этом громадном орудии, а уже не на личной храбрости, основывались последние надежды Монфора. Он предчувствовал, что события принимают роковой для него характер.
— Клянусь вам, — сказал он однажды епископу Фулькону, — клянусь Святой Девой, что я или возьму Тулузу через восемь дней, или погибну при ее штурме.
И в Тулузе сознавали, что решительный час наступает. Повреждения, сделанные в укреплениях, быстро заделывались; строились новые. Члены капитула на своих плечах носили кирпичи и камни, необходимые для построек: дамы, девушки и дети, распевая кансоны и баллады, также принимали посильное участие в работе. На них летели камни и снаряды из лагеря крестоносцев, но все они уже привыкли к опасности. Многие из них погибали на стенах, но гражданам не приходила и мысль о возможности сдачи. Напрасно предполагать, что осажденными руководили альбигойские интересы, — большинство южных баронов, рыцарей и их воинов оставалось католиками. Они не отказывали в повиновении папе, но не забывали, что в прелатах, особенно французских, имеют непримиримых врагов; они верили, что Бог дает «мудрость, смелость, умение следовать по пути правды и средства поразить чужеземцев, которые пришли для завоевания и для того, чтобы погасить свет, уничтожить куртуазность и с нею доблести рыцарские».
Когда был созван совет для окончательных распоряжений, то в него вместе с баронами были приглашены консулы, все члены магистрата и даже многие буржуа. Здесь собравшиеся были вдохновлены речью того же доктора Бернара, к которому не раз в трудные для себя времена город обращался за советом.
— Вы идите первые на орудие Монфора, — говорил он баронам, — а мы будем следовать за вами. Или умрем вместе, или победим. Лучше честная смерть, чем позорная жизнь.
Провансальские бароны отвечали громким криком восторга. Они дали обещание биться, по обычаю предков, вместе с гражданами, так как всегда куртуазность и Тулуза были неразлучны. Решено было ночью спуститься со стел по лестницам в неприятельский лагерь, овладеть машинами Монфора и сжечь их.
Это предположение было исполнено на заре двадцать пятого июня 1218 года. В то же время, в другом направлении, со стороны Мюрэ, с целью отвлечь внимание неприятеля, также было решено произвести вылазку.
Лагерь крестоносцев спал крепким сном. Священники пели раннюю мессу; Монфор уже проснулся и слушал обедню. Вдруг послышались крики: «Тулуза или смерть!» Они становились громче и громче. Им стали вторить другие: «Монфор, Монфор!» Битва загорелась в двух противоположных местах, но главные силы тулузцев были сосредоточены за палисадами, вблизи зажигательного снаряда. Здесь их позиция была почти неприступна; из-за палисадов они поражали врага меткими выстрелами и шаг за шагом подвигались вперед, намереваясь завладеть машиной. Этим отрядом командовал граф де Фуа. Несколько далее, по той же линии, на плато Монтолье, шла отчаянная кавалерийская схватка. Не прошло и часа, как земля была покрыта трупами и окровавленными членами; закованные в железо всадники уже изнемогали от жары и усталости. В густых рядах провансальцев виднелось множество арагонских и каталонских знаков. Рога и трубы не умолкали. Сам Раймонд Тулузский руководил боем и ободрял рыцарей собственным примером. Обе стороны дрались с одинаковой храбростью, и ни одна не поддавалась. Но чему удивлялись французы, так это отсутствию своего вождя. Гораздо хуже для них шло дело около машины— спасти ее от огня не было возможности, увезти также; ее защитники были покрыты ранами.
Между тем Симон Монфор не появлялся. К нему бы послан оруженосец, он нашел его в церкви; обедня еще продолжалась, хотя крики сражавшихся и трубные звуки достигали до молящихся. Взволнованный оруженосец сообщил вождю о неблагоприятном ходе битвы и просил его скорее прибыть на место сражения. Но Монфор оставался невозмутим:
— Ты видишь, что я стою у Святых Тайн. Прежде чем уйти, я должен вкусить этот залог искупления.
Не успел он произнести этих слов, как вбежал другой вестник.
— Спешите, граф, — сказал он, — битва стала опасной. Нашим не устоять.
— Я не выйду отсюда, пока не увижу моего Искупителя, — повторил Монфор с таким же благоговейным спокойствием. Наконец Святые Дары были вынесены. Симон преклонил колена и произнес, простирая руки к небу: — Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу твоему с миром. — Он приобщился и воскликнул: — Идем, и, если надо, умрем за Него, как Он умер за нас.
Между тем по его приказанию со всех сторон прибывали резервные отряды, еще не участвовавшие в битве. Появление вождя во главе их придало последние силы уже расстроенным французам. Стремительно ударил Монфор на графа Тулузского; провансальцы стали отступать под прикрытие своих укреплений. Натиск свежей конницы был подобен урагану, который сметал со своего пути всех сопротивляющихся.
Тулузцы, не успевшие пробраться через мост, падали в овраги; все плато было очищено. За рыцарями спешили пилигримы со своими посохами; они думали, что крестоносцы уже ворвались в Тулузу. Действительно, Монфор рассчитывал на полное торжество. Он перестроил свои ряды.
— Еще один натиск, воины Христа, и Тулуза наша! — воскликнул он и отдал приказ овладеть укреплением.
В этот момент тулузцы успели оправиться от страха. Их пехота подбежала к своим камнеметным машинам, заняла снова палисады, виноградники и встретила нападавших градом камней и стрел.
Гюи, брат Симона, находившийся впереди, был ранен в бок стрелой. Симон поспешил к нему. Он не видел, что встал прямо под машиной, которая осыпала французов камнями. Один камень ударил ему в голову с такой силой, что пробил его шлем и почти раздробил череп. Вождь упал мертвый, весь черный. Два рыцаря поспешили прикрыть его лицо платком. Последним конвульсивным движением умирающий ударил себя два раза в грудь и испустил дух.
Скрыть смерть Монфора было невозможно. Лишь только его труп понесли с места боя, как между рядами французов стало распространяться страшное волнение. Нападавшие забыли, что стоят под враждебным городом, что почти достигают цели долгой борьбы, и бросились бежать, преследуемые выстрелами.
Скоро в лагере французов услышали вопли и плач. Таково было влияние этого человека на крестоносцев, что все дело всегда держалось им одним. Теперь, когда его не стало, то первое время никто и не думал о Тулузе, как будто столица была нужна ему одному. Во французском рыцарстве и в толпах пилигримов проливались слезы. Зато радость и крики торжества царили между тулузцами. Монфора видели, когда целили в него, — он стоял как раз под стеной; он упал, его унесли, и сомневаться в его смерти было невозможно. С понятной быстротой распространилась такая желанная весть по всей столице. Все горожане торжествовали, что он умер. Но благородный Раймонд Тулузский, как истинный рыцарь, не выказал такой радости; он всегда чтил в Симоне твердость, способности, храбрость и все качества, которые приличествуют государю.
В Тулузе, где имя Монфора вызывало такой ужас, о нем сохранилась память в народной песне. Она воспевает смерть волка, убитого в долине Монтолье. Свирепого вождя крестоносцев предание уподобило хищному зверю. Под аккомпанемент рожков народ повторяет припев: «Монфор умер; да здравствует славная Тулуза, могучий город, честь и доблесть восстанут, Монфора нет». В городе Кастельнодарри пастухи еще и теперь наигрывают этот марш в день городского праздника, как бы отгоняя тем самым страшное воспоминание.

@темы: История, Цитаты

---

Осады и штурмы альбигойской войны (по Осокину) - 2

Первая осада Тулузы

В лагере Монфора разрушение Тулузы было уже решенным делом. Это советовали и вновь прибывшие рыцари, французские и немецкие, которые с разных сторон стекались под знамена Монфора. Между ними особенно отличались графы Бар, отец и сын, и граф Шалона. Тибо де Бар особенно настаивал на скорейшем движении к Тулузе. Под Монтобаном его отряд соединился с армией Монфора – великолепная столица Юга была всего в нескольких дневных переходах.
Неожиданно, перед самым выступлением, в лагерь прибыло посольство от тулузских граждан. Многие в рядах крестоносцев боялись, что эти переговоры вырвут у них добычу, что легаты остановятся перед решительным ударом и удовольствуются некоторыми уступками. Но опасаться снисходительности легатов было излишне; думать, что тулузская депутация привезла решительные предложения, было по меньшей мере наивно. Целью посольства было выиграть время, это обнаружилось из общих выражений, с которыми оно обратилось к легатам. При аудиенции присутствовали епископ Фулькон, сам Монфор и все вожди армии. Послы старались доказать, что вторжение крестоносцев в тулузские пределы несправедливо и беззаконно, что, со своей стороны, город сделал все, чтобы отстранить от себя ужасы войны, что он присягнул по требованию легатов и дал заложников. Легаты отвечали, что главная причина похода в том, что тулузцы продолжают держаться Раймонда, ослушника и еретика, что если они откажутся от него и возьмут в государи того, кого им укажет Церковь, то повод к войне устранится. Иначе на всех тулузцев без исключения будут смотреть как на таких же еретиков. Напрасно добавлять, что такое предложение было отвергнуто. Посольство достигло своей цели уже тем, что дало время Раймонду придвинуться с большим отрядом к месту расположения неприятеля.
Крестоносцы снимались с позиции. Они начали переправу через Лер. Вестники полетели сообщить о том Раймонду. Он стоял на берегу реки с шестью сотнями рыцарей; с ним были графы Фуа и Комминга. Когда неприятель показался перед крестоносцами, то последние, не решаясь прорываться на его глазах, стали искать брод в другом месте. Они наткнулись на мост и частью по нему, а частью вплавь стали переходить на другой берег. Раймонд успел встретить их, но был опрокинут после кровопролитной схватки. Погибло около двухсот рыцарей с той и другой стороны. По богатым пашням, виноградникам и садам, окружавшим Тулузу, Монфор теснил Раймонда до самых стен города. Несколько десятков вилланов, спасавших свои имущества, погибло под копытами лошадей. Крестоносцы, не разбирая, рубили всех, кто попадался под руку. Через несколько часов все окрестные селения, сады и поля были уничтожены огнем и копытами; благоустроенный край обратился в пустыню.
Когда перед взорами Монфора развернулся живописный вид огромного города, то он тотчас же понял, что обложить Тулузу со всех сторон его армия не в состоянии. Скоро Симон на опыте убедился, что и долгой осадой, и штурмом взять Тулузу одинаково затруднительно, что Тулуза не принадлежит к категории тех замков, брать которые вошло в привычку Монфора. Для начала он решил взять укрепленное предместье святого Сернина. Его орудия беспрерывно громили камнями двое ворот предместья. Осажденные же, чтобы показать Монфору, как они равнодушны к его пальбе, день и ночь оставляли ворота отворенными. Монфор приказал начать штурм, но встретил такое стойкое и блестящее сопротивление, что велел отступить.
Раймонд в ответ сделал вылазку. До глубокой ночи продолжалась схватка. Графы тулузский и де Фуа блистали среди боя. Сражение было беспощадное, в стане крестоносцев было большое количество убитых и раненых.
После такого поражения дух в крестовом лагере упал: к горечи поражения присоединились утомление от жары и недостаток в воде.
Раймонд готовил между тем вторую генеральную вылазку. Сенешаль Аженуа, Генрих д'Альфар, кинулся на главный отряд Монфора, а граф де Фуа на войска графов Бар. Смятение распространилось по неприятельскому лагерю. Крики «Тулуза, Фуа!» смутили крестоносцев. Рассеянные войска едва успели спастись. С богатой добычей и множеством пленников вернулись храбрые горожане, предводимые альбигойскими рыцарями, в родные стены.
На третий день Монфор перед рассветом с досадой, доходившей до бешенства, покинул лагерь, не успев забрать даже всех раненых. Есть известия, что его соратники по тулузской осаде, столь же, как и он, опечаленные неудачей, при отступлении напоминали ему о незаконности войны и советовали заключить мир с тремя сильными феодалами Юга, но епископ Фулькон был категорически против этого.

Сент-Антонен

Многим баронам, еще не успевшим столкнуться с Симоном де Монфором, даже не верилось, чтобы они могли быть побеждены. «Никогда крестоносцы не возьмут моего замка», — говорил барон Адемар Иордан, наместник Сен-Антонина.
Об этих словах сообщили Монфору тогда, когда его армия уже шла на замок. Сен-Антонин расположен у подошвы высокой горы, омываемый позади водами реки, делающей его с этой стороны неприступным, спереди он лежал перед обширной равниной, на которой и расположились лагерем крестоносцы. Как только в городе это заметили, из замка была произведена вылазка. Отразив ее, французы кинулись на приступ и завладели тремя наружными бастионами городской стены. Наступившая ночь разлучила сражающихся, но на горожан этот стремительный натиск крестоносцев произвел такое впечатление, что они начали падать духом и многие немедленно покинули город через задние ворота. Монфор послал отряды в обход — кровопролитие и схватки не прекращались и ночью.
Но Симон вряд ли ждал столь легкого успеха, когда па следующее утро к нему явилась депутация от города, который недавно так презрительно отзывался о крестоносцах. Дело в том, что в городе кроме Адемара, наместника Раймонда, одинаково начальствовал и виконт Понс, непосредственный владетель его.
Виконт хотел выговорить свободное отступление. Монфор отказал в свободном пропуске, требуя безусловной сдачи города. Его желание исполнилось. Наместник не успел заранее оставить город и оказался таким же пленником Монфора, как и виконт Понс. Крестоносцы помпезно вступили в замок. Тридцать именитых жителей были немедленно казнены, город разграблен; по признанию самого католического историка не были пощажены ни монастыри, ни церкви. Граждане после произведенных казней были прощены, потому что Монфор не собирался разрушать город. Наместник Раймонда и другие тулузские рыцари были под стражей отправлены в Каркассон, где заключены в тесное подземелье.

Пеннь

Монфор хотел прежде занять Ажен, где надеялся на более радушный прием. Действительно, в столицу области его пустили беспрекословно, и, отдохнув в ней, он двинулся на осаду Пеннья. Гуго находился в положении очень затруднительном. Он не получал никаких вестей от Раймонда и был отрезан от него линией осаждающих. Тем не менее он героически защищался. Крестоносцам жестоко досталось от его вылазок. В продолжение всего июня Монфор ничего не мог сделать, хотя окрестные бароны добровольно съезжались в его лагерь и приносили ему присягу. Симон не рассчитывал на удачный исход осады и счел необходимым просить помощи брата Гюи, который с успехом действовал в диоцезах Альбижуа и Тулузы.
Разгромом замка Анаклет, где он распорядился вырезать весь гарнизон, Гюи навел ужас на всю область. С обаянием вандала он подходил и к пригородам Тулузы, но так как столица была не из числа тех замков, с которыми привыкли расправляться оба Монфора, то Гюи миновал ее и осадил было один из городков неподалеку, как прискакал к нему от брата гонец с предложением прибыть на помощь в лагерь под Пенньем. С Гюи был архидиакон Вильгельм, епископ лаонский и достаточное число других известных воителей.
Армия Гюи расположилась с восточной стороны Пеннья, Симон стоял на противоположной. Приказано было строить новые машины больших размеров, так как прежние не приносили почти никакой пользы. Но едва от действия этих новых баллист, упорно бивших по одному месту, стала появляться брешь, как многие крестоносные ба роны, особенно из духовных лиц, задумали разъезжаться из лагеря, видимо разочарованные в удаче предприятия.
Убеждения и просьбы Монфора подействовали только на архиепископа руанского. Между тем осажденные проявляли еще большую решимость и самоотвержение, но это была уже последняя агония. Из города выслали тех жителей, которые были в нем бесполезны, но Монфор не принял их; они радовались тому, что вообще остались целы и неприятельском лагере. В замке же гарнизон умирал от жажды — река, огибавшая город, была отрезана от осажденных; как нарочно, жара стояла невыносимая. Все соедини лось, чтобы стойкие защитники Пенньи потеряли присутствие духа, а о графе тулузском не было и слухов. Гут д'Альфар рисковал погубить весь гарнизон самой мучительной смертью. Чтобы этого не произошло, он начал переговоры с Монфором и получил согласие на свободный выход. Через семь недель после начала осады крестоносцы заняли Пеннь, оставленный еретиками.

Бирон

Отряд, посланный Симоном, успел взять замок Марманд, а сам Монфор, выступив далее, осадил и разбил машинами город Бирон. Альбигойские воины геройски защищались. Вытесненные из города, они заперлись в замке. Существовала особая причина решимости и отваги осажденных — их начальником был рыцарь Мартин д'Альгэ. Это был тот самый д'Альгэ, который уже два раза изменял родине: он продался Монфору и обманом увлек виконта безьерского в подземелье Каркассона. Он оставил католиков и таким образом изменил в третий раз. Снисходительный граф тулузский доверил ему замок Бирон. На этот раз он не ошибся, ибо Мартин должен был бороться до последней крайности. Между тем привязать к себе гарнизон он был не в состоянии.
Монфор не преминул воспользоваться этим и склонил к себе многих биронских рутьеров. Его впустили в крепость, где, вытесненный из города, засел со своими воинами комендант. Крепость была взята и Мартин захвачен живым. Он предчувствовал, что ему предстоит страшное наказание от рук беспощадного Монфора, и его предчувствия сбылись…

Побудительной причиной падения замка Бирон были измена, а непременным условием— выдача д'Альгэ, так как известно, что почти весь гарнизон вышел из Бирона невредимым. Сдача этого города служила сигналом уничтожения самостоятельности Аженуа.

Муассак

Соединенная армия Монфора прежде всего устремилась на Муассак. Этот город, расположенный у подошвы горы, и плодоносной долине Тарна, был окружен обильными водами. Поэтому его трудно было осаждать, еретики же явно издевались над многочисленными католиками. В городе, пораженном интердиктом, постоянно раздавался насмешливый колокольный звон кафедрального собора. Когда началась осада, граждане Муассака имели все причины презирать силы Монфора.
Огромные машины не могли разбить городской стены; епископ каркассонский и архидиакон Вильгельм употребляли все свои знания и усилия, но долгое время все было бесполезно. Даже гомеровская храбрость Монфора должна была отступить перед силами природы и стойкостью. Осажденные в одной из вылазок опрокинули Симона; мало того, вождь рисковал собой, подвергаясь опасности погибнуть или попасть в плен. Под ним была убита лошадь, кто-то из альбигойцев направил на него копье, которое ранило героя в ногу. В этой схватке в плен к альбигойцам попал племянник архиепископа римского. Его дядя перенес несчастье с твердостью и, узнав о том, показал окружавшим пример терпения и самопожертвования ради службы Христовой.
Скоро осада превратилась в блокаду, ибо условия местности были таковы, что гарнизон мог свободно выходить на гору и оттуда пускать в крестоносцев стрелы. Чтобы еще более устрашить неприятеля, а вернее, из чувства мести и религиозной ненависти, альбигойцы ежедневно показывались на городском валу и истязали пленных кинжалами и копьями.
Наконец к крестоносцам стали подходить из Франции новые подкрепления. Значительные силы вел Регинальд, епископ Туля, но он едва было не потерял их, столкнувшись под Кагором с графом де Фуа, который заставил егоукрыться в ближайшем замке. Граф Балдуин был послан принять над ними начальство и привести их в лагерь. С того времени осада пошла деятельнее. Был изготовлен большой «кат», покрытый воловьими шкурами; он был подвезен к самому рву крепости. На горе между тем альбигойцы уже не смели показываться. Тогда они попытались зажечь кат. Со всеми зажигательными снарядами и с луками, которые у них были, они устремились на неприятеля. Отважнейшие из крестоносцев бросились защищать машину, но удушливое пламя распространись в воздухе, и осаждавшие были приведены в невольное расстройство. Симон и Гюи Монфоры были среди тех, кто защищали машину своими мечами.
Во время боя монахи и все невооруженное духовенство босыми молилось с воздетыми руками, их головы были посыпаны пеплом. Их гимны все еще раздавались, когда дружно нападавшие альбигойцы неожиданно отступили и скрылись за городскими стенами. Попытка прорваться за ними была неудачна. Монфор понял, что этот город можно взять только выжиданием, и потому занялся рекогносцировкой и захватом соседних замков.
Вскорости вся область Керси, кроме замка Монтобан, подчинилась оружию крестоносцев, и только тогда граждане Муассака поняли, что их дальнейшее сопротивление бесполезно, тем более что бреши делались день ото дня значительнее. Из города просили о свободном выходе для гарнизона; крестоносцы же требовали безусловную сдачу, Монфор обещал пощадить город от разграбления, если ему заплатят сто марок золотом. Сложность ситуации заставила согласиться и на это.

Взятие окситанцами Пюжоля

Отбытие главного воинства из католического лагеря давало графу тулузскому надежды на успех. Раймонд выступил с целью отнять у католиков замок Пюжоль, из которого неприятель всегда и всячески мог беспокоить соседнюю Тулузу. Французские рыцари сопротивлялись отважно; но шаг за шагом, после кровопролитных схваток, они уступали осаждающим. Наконец Раймонд стеснил замок до крайности. Стало известно, что Симон и Гюи Монфоры спешат на помощь своим, и тулузцы стали напирать еще с большей стремительностью. Замок вынужден был сдаться при условии сохранения жизни гарнизона. Однако в пылу национальной и религиозной ненависти альбигойцы не сдержали условия, и в данном случае на Раймонда трудно возложить ответственность за это.
Пленных рыцарей и их вождей вывели из города; альбигойская армия стояла перед стенами взятого замка. Как только увидели французов, всякая дисциплина была потерна. Альбигойцы прежде всего кинулись на Пьера де Сесси и разорвали на куски вместе со многими рыцарями, остальные пленники с трудом были перевезены в Тулузу. Их хотели посадить в тюрьму и беречь для размена, но народ не допустил этого — толпа отняла их и начались истязания. Многих привязывали к хвосту коней и пускали в поле, других просто вешали. Не осталось в живых ни одного француза, ни богатого, ни бедного, одни были повешены, другие погибли от меча. Шестьдесят самых славных рыцарей закончили жизнь мучительно и страшно.
Упившись местью и насладившись ею, народ пошел дальше. Уличные толпы разломали тюрьмы, поливая их кровью пленных католиков. Этот день был несчастливейшим для крестоносцев. Ненависть к ним провансальских альбигойцев обнаружилась со страшной силой. Этих дней не скрывают и писатели альбигойской партии.

Взятие Монфором Марманда и Кассенеля

Но Монфор, завладев многими местами, хотел запугать страну террором; он опустошал и жег феодальные замки мелких вассалов, которые попадались ему в руки. Он остановился под городом Мармандом, занятым английским гарнизоном, и начал его осаду, несмотря на английское знамя, выкинутое над башней. Крестоносцы смело пошли на штурм. Жители уже в самом начале свалки стали перебираться через Гаронну. Англичане и еретики не выдержали напора и, сбитые со стен, заперлись в главной башне Монфор дозволил своим воинам грабеж. Засевшие в башне не могли сопротивляться долго; получив уверения в сохранении жизни, они сдались победителю. Монфор, распорядившись разрушить часть городских стен и укрепить сам замок с башнями, удалился в Ажен, откуда скоро двинулся на осаду Кассенеля, города, «переполненного еретиками и клятвопреступниками» и расположенного на самых границах Керси. Этот город, по его выгодному местоположению, осаждать было трудно.
Потому Монфор вместе с главными силами расположился в соседних долинах, а ведение осады предоставил своему сыну Амори и епископу каркассонскому, исполнявшему обязанности полководца. Стенобитные машины наносили сильный вред городу; гарнизон все надежды строил вокруг прибытия короля, который уже подходил к Перигору. К Иоанну большими толпами стекались его аквитанские вассалы; силы его были весьма значительны. Он мог бы с успехом действовать против крестоносцев; но, по обыкновению, в решительную минуту на него нашла робость и то уничижение духа, которое всегда губило его бесхарактерную натуру. Он думал испугать отважного и искусного неприятеля одними маршами и диверсиями. Конечно, такая тактика не могла воздействовать на Монфора. Узнав, что крестоносцы не намереваются снять осаду, Иоанн отступил. Это происходило в июле 1214 года, почти в те самые дни, когда его англичане вместе с немцами были разбиты французами под Бувином, о чем нам еще придется говорить.
Между тем Монфор, при всем сопротивлении граждан Кассенеля, не думал прекращать осады. Прервать сообщения города он не мог; горы и реки представляли для того неодолимые препятствия. Для тогдашней военной истории особенно интересны действия Монфора. Он, сам приняв начальство над осадным корпусом, пустил в ход с замечательной настойчивостью все инженерное искусство того времени. Штурм был невозможен; рвы глубоки и полны водой. Несмотря на град стрел, крестоносцы имели терпение построить мост из сплоченных бревен; но его снесло течением. Тогда велели строить другой на деревянных лодках; но от тяжести он не мог держаться сам по себе. Кардинал Роберт де Курсон, прибывший в армию из Франции, где он был легатом и рьяным бичом еретиков, потерял терпение. Он решил оставить армию, но, уезжая, хотел на бумаге завершить альбигойское дело.

По отбытии щедрого кардинала Петра Монфор еше деятельнее стал трудиться над осадой Кассенеля. Когда мосты не оправдали ожиданий, инженеры крестового лагеря после совещания придумали особую машину, которая должна была уничтожить все надежды осажденных. Это была высокая деревянная башня в пять ярусов, поставленная на широкий деревянный помост с колесами; по своей наружной отделке она была неуязвима для не приятеля. Сверху и с боков она была обшита плетенками, которые всегда поливали водой. На случай пожара в башне имелся достаточный запас воды; со стороны же не приятельской башня, кроме того, предохранялась сыры ми бычьими кожами. В верхних ярусах сидели отборные стрелки, которые с достаточной высоты свободно могли обстреливать город; в нижних помещались отважные охотники, преимущественно из рыцарства. В таком виде гигантскую башню подкатили к стенам замка. Тучи камнем полетели на нее из неприятельских орудий. Из нижнею яруса стали забрасывать рвы турами и фашинником; из верхних началось губительное действие лучников, у которых ни одна стрела не пролетала мимо. Вдобавок ко всему этому крестоносцы приблизили к крепости лодку, наполненную зажигательными снарядами. Осажденные сумели залить ее и тем отвратить опасность. Наконец достаточная часть оврага, перед башней была до того завалена фашинами, что образовала плотину, по которой башня подкатила почти вплотную к самим воротам.
Тогда Монфор велел войску готовиться к штурму; епископ каркассонский совершал молитву. Колонны штурмующих стали проходить через башню и свободно перешагивали через ее второй ярус на стену. Зловещими казались для защитников Кассенеля двери башни, когда из них бесконечным узким потоком текли крестоносцы. Под их копьями гарнизон очистил стену. Между тем настала ночь; штурмовых лестниц было мало. Крестоносцы сочли нужным очистить занятый пункт и провели ночь между стеной и оврагом; они воспользовались временем и разрушали неприятельские завалы и бойницы. На другой день рабочие из крестового лагеря изготовили множество лестниц для штурма, который был назначен на следующий день. Гарнизон, узнав о предстоящем штурме, выдержать который он не надеялся, счел за лучшее удалиться, оставив жителей на произвол судьбы. Начальник его пошел при этом на хитрость, сказав консулам, что отправляется в обход на вылазку. Местность благоприятствовала подобному отступлению; в тылу Кассенеля крестоносцев не было. Преданный город должен был отдаться великодушию Монфора, который между тем распорядился преследовать гарнизон. Заняв город после шестинедельной осады, Симон не пощадил его стен, которые сравнял с землей. Это было 18 августа 1214 года. Крестоносцам после перенесенных при этой осаде трудов победа казалась тем отраднее.

Осада Бокера

Со своими союзниками молодой Раймонд собирался вторгнуться в Лангедок в конце мая 1216 года. Отряд был на походе, когда к графу прибыли послы из Бокера. Граждане звали его к себе, посылали ему клятвы в верности и обещали предать французский гарнизон, который занимал бокерский замок. Раймонд принял предложение. Дорогой к нему прибывали отряды из приронских коммун.

Гарнизоном Бокера командовал Ламберт Лемузенский, человек стойкий и отважный. Он, не ожидая нападения противников, пытался сделать вылазку из замка, но безуспешно. Раймонд начал осаду по всем правилам тогдашнего военного искусства. Его воины пробрались под самые стены, засыпали ров и готовились поджечь ворота. Гарнизон вступил в переговоры, требуя свободного пропуска. В этом было отказано.
Осажденные готовились погибнуть голодной смертью Они отразили первый приступ, хотя тем нисколько по облегчили своего положения. Но они не знали, что в эти самые дни к ним на помощь спешит сам Монфор.
Вождь крестоносцев только что прибыл из Франции и завоеванную им страну. Он с негодованием узнал о восстании своих подданных, как он называл провансальцев, и об осаде бокерской цитадели. С ним было много новых авантюристов, много знатных баронов, ожидавших себе наград и земель, — но у него почти не было пеших воинов. С ним были и оба его брата.
В Ниме, в верстах пятнадцати от Бокера, Монфор со брал свои отряды, исповедался, приобщился к святым Таинствам и пошел на Раймонда. У него уже нет, как прежде, безусловной уверенности в успехе своего дела. Он не с прежней смелостью идет на противника, который межлу тем окрылен успехом. Это видно из тона хроник той и другой стороны.
Счастливый доселе вождь потерял долю той несокрушимой веры в себя, которая прежде приводила его к победам. Он словно предчувствовал, что счастье может со временем изменить и ему. Он видел общее раздражение против французов, переходившее постепенно в восстание, Гордые феодалы Франции презирали коммуны на своей родине, хотя почти всегда терпели неудачи в борьбе е ними. Но они никогда не видели такого единодушия рыцарей и горожан, как в Лангедоке. Вместо того чтобы тяготеть к своему сословию, как всегда бывало в средние века, провансальские бароны, к удивлению французов, стояли в одних рядах с презренными торгашами и вилланами.
Раймонд Юный, как его теперь называли, спокойно ждал приближения Монфора. На полях Бокера и произошло сражение. С обычной своей горячностью провансальцы бросились в бой. Битва была кровопролитная, но с довольно неопределенным исходом.
Монфор вынужден был к вечеру отойти в Бельгард и потому может считаться побежденным. Раймонд вошел в Бокер. На следующий день французы обложили город, но без каких-либо надежд занять его. Между тем провансальцы по-прежнему держали в блокаде замок и сохранили свои сообщения с Тарасконом, Монтобаном и другими городами, откуда могли получать припасы и вспомогательные отряды. Раймонд был настолько силен, что мог не только с успехом отбивать нападения Монфора, но в то же время стеснить бокерский гарнизон до последней крайности.
Сам Монфор скоро оказался в оборонительном положении и относительно Раймонда, которого он хотел принудить к сдаче: он должен был укрываться от назойливых вылазок провансальцев двойными палисадами. Ожесточение с обеих сторон было дошло до предела — провансальцы вешали, душили и четвертовали пленных, а части их трупов выставляли на городских стенах.
Бокерский гарнизон выкинул большое черное знамя, которое должно было известить Монфора, что скоро голод вынудит осажденных к сдаче, если он не выручит их в самое ближайшее время. Вождь приказал набранным крестьянам строить большую подвижную башню, которая должна была громить город. Сделанную наспех башню подвели к стенам города, но прежде, чем она стала действовать, ее зажгли, а тех, кто пробовал перейти на стену, обливали кипящим маслом. На штурм Монфор не решился, а между тем в замке прибегнули к последнему, отчаянному средству, рассчитывая пробиться, но безуспешно. Честь не позволяла сдаться этим храбрецам. Изможденные от усталости и недостаточной пищи, они геройски отбивались от нападений провансальцев и тоже сожгли их стенобитную машину.
В таких тяжелых для себя обстоятельствах Симон Монфор собрал военный совет из баронов и рыцарей. Он был слишком горд, чтобы предложить отступление, позорное для его герба. Но того требовала необходимость. При общем молчании встал Гюи Монфор и высказал то, что было в мыслях у каждого. Два месяца осады не привели ни к чему. Неудачи крестоносцев только усиливают общее недовольство и грозят восстанием. Спасти гарнизон, очевидно, не возможно, остается одно — отдать замок Раймонду и просить у него свободного пропуска гарнизона. Как бы для довершения впечатления в совет был введен воин, про бравшийся из замка. Он объявил, что гарнизон уже второй день без съестных припасов, но не сдается.
С Раймондом вступили в переговоры. Он с провансальской галантностью оказал самый любезный прием неприятельским парламентерам и, к удивлению, скоро принял предложенные условия, со своей стороны желая освободиться от Монфора, который после того вернулся в Ним.
Впервые побежденный, Монфор увидел, что почти вся страна объята восстанием. В Тулузе, этой столице Юга, все еще развевалось его знамя, но трудно было рассчитывать на сочувствие ее населения. Действительно, оно поднялось при одном слухе о неудаче крестоносцев. Граф Симон очень рассчитывал на свое личное присутствие, среди граждан, на обаяние своего грозного имени. Только; оно одно, полагал Монфор, могло смирить «эту неверную и презренную породу», как честил он тулузцев. Оставив свою конницу в Ниме для наблюдения за окрестной страной, он поспешил в Тулузу.

Первое тулузское восстание. Вторая осада Тулузы

В результате поражения арагонцев и тулузцев в битве с Монфором при Мюре, в которой погиб король Арагона Педро Католик, Тулуза подчинилась Монфору. Но после известий об удачных действия Раймона-младшего там вспыхнуло восстание (Эррор Ляпсус)

Одна сторона говорит, что тулузцы первые поступили коварно, захватив передовых воинов, посланных Монфором, вследствие чего последний велел жечь окрестные города. Другая утверждает, что Симон первый поступил вероломно, арестовав городских депутатов, отправленных к нему для изъявления покорности. Во всяком случае, движение на Тулузу сильных отрядов Раймонда Юного, получившего подкрепления из Каталонии, было несомненной причиной похода Монфора.
В трех лье от столицы (то есть за тринадцать верст), именно в Монгискаре, полчища крестоносцев остановились. Когда опасность разгрома казалась неминуемой, тулузцы отправили к своему ненавистному государю депутацию для переговоров, которая должна была принести изъявления покорности и просить прощения. Симон вначале отказался принять ее, но потом допустил к себе и, осыпав депутатов оскорблениями и бранью, неожиданно объявил, что самые зажиточные из них должны остаться его заложниками. К такому поступку побудили его советы изменника Фулькона, епископа тулузского, бывшего в рядах крестоносцев. Указанных немедленно схватили, связали и отправили в Нарбоннский замок, несмотря на возражения и просьбы многих крестоносцев, и даже самого Гюи Монфора. Если даже это насилие и было ответом на захват передовых крестоносцев, то тем не менее Монфор не мог сделать ничего более бестактного, более вредного для своих собственных интересов. Направляясь в свою резиденцию в качестве законного государя, утвержденного высшей папской санкцией, он делался теперь в глазах тулузцев и всех провансальцев вероломным разбойником.
Муниципальный дух Тулузы восстал, старые силы пробудились, патриотический энтузиазм моментально охватил все население, словно вспыхнул от искры стог сена. Все поднялись на защиту дорогого города. В крепости находился неприятельский гарнизон, но у граждан были руки, чтобы защищать свои дома. Всякий взрослый мужчина стал на эти дни воином. Тулузцев было много, но рыцари Монфора, прославившиеся на турнирах, закаленные в боях, готовые броситься в бой по одному мановению знаменитого вождя, презрительно относились к противникам, которые готовились умирать под их мечами.
Тулузцы надеялись, говорит их поэт, что Бог не оставит их, поддержит правых. Они знали, что борются с ложью и коварством, так как то и другое было постоянным оружием их врага.
Монфор не соглашался ни на какую сделку с гражданами. Он неизменно отвечал тулузским посланным, молившим о пощаде:
— Я войду в Тулузу во что бы то ни стало, с оружием или без оружия. Прежде я не трогал вас, но вы между тем не переставали сноситься с бокерцами. Вы меня и без того когда не любили — вы клялись повиноваться не мне, а графу Раймонду да его сыну...
Тот самый Фулькон, по совету которого были задержаны парламентеры, придумал, как французам взять столицу даже без борьбы. Епископ смело поехал в город, окруженный многими рыцарями и оруженосцами; он был уверен, что его влияние на католическую паству еще не исчезло. Он явился в городское собрание и заявил, что единственное спасение горожан в немедленной покорности; лицемерно он скорбел об участи своего бедного стада.
— Всякий, кто дорожит своей семьей и имуществом, должен сейчас же оставить город и идти в лагерь французов, — говорил Фулькон, — может быть, почетнейшие из граждан своей покорностью смягчат гнев властителя.
Несчастный народ поверил коварному прелату. Многие из влиятельных и богатых граждан решились идти первыми к Монфору. Южане были замечательно легковерны; их не научил пример сограждан, уже сидевших в оковах под стражей. Длинной вереницей тянулись тулузцы во французский лагерь; их встретили воины Монфора. Как и следовало ожидать, всех их тотчас же схватили и связали. Оставшиеся позади кинулись бежать и распространили в городе общее смятение. Теперь настал час народной мести.
Крестоносцы первые начали резню с католиками же. Воины, бывшие в свите епископа, оставшись в городе, схватились с горожанами. Они совершали насилие даже над женщинами и детьми. «Было ужасно видеть, — замечает летописец,— сколько зла в короткое время успел сделать епископ для своей паствы».
Но горожане не собирались уступать свой город — всякий, кто мог еще владеть оружием, вооружился, и началась битва в улицах. В разных местах вдруг выросли баррикады. Приходилось силой овладевать каждой преградой, и из-за каждой нещадно били врага.
Через несколько часов рыцари были утомлены такой непривычной для них борьбой. Тогда, в свою очередь, горожане перешли в наступление. Они бросились вперед с неистовством, точно «львы голодные и разъяренные. Они решились лучше умереть, чем жить в рабстве» — говорит их историк.
Опытные и воинственные рыцари не выдержали напора и побежали от плохо вооруженных горожан, потерян убитыми более половины бойцов. Горожане ретиво преследовали бежавших, загораживали отступление и гнали по главной улице к Нарбоннскому замку. Здесь французы думали укрыться в ожидании прибытия своего вождя, который замешкался.
В этот самый момент в Тулузу въехал вспомогательный отряд Гюи Монфора. Он хотел остановить бегущих, но, увлекаемый общей паникой, вместе с бегущими скрылся к Нарбоннском замке. Наступила ночь.
Симон наконец прибыл в замок, но дело было уже проиграно. Со свойственной ему жестокостью он, в порыве мести, велел поджечь город. С этой целью в разные части столицы направились особые отряды. Но жители были настороже. На площади святого Стефана произошла жестокая схватка, французы были опять разбиты: одни спешили укрыться в кафедральном соборе, другие — и епископском дворце; следом за ними туда ворвались граждане. Тогда Симон Монфор сам пошел выручать своих но безуспешно. Напрасно он разил своим мечом направо и налево. Численность горожан брала перевес над воинским искусством. Такова была ярость и храбрость народа, что опытные рыцари должны были признать себя побежденными.
Была минута, когда Монфор боялся за собственную жизнь. Он укрылся в кафедральном соборе; кровь текла по стенам этого величавого здания, площадь устилали трупы и раненые. Рыцари напрягли последние силы и с Монфором во главе прорвались через толпу, оставили город и вернулись в Нарбоннский замок, где у Монфора был много пленников в качестве заложников. Взбешенный постыдным поражением, он объявил им, что если город не сложит сейчас же оружия, то они погибли, все без исключения. Но город, опьяненный победой, был на таком подъеме патриотического чувства и в таком безначалии, что невозможно было и думать об успехе каких-либо переговоров.
Казалось, что древняя муниципия счастливо спасла себя от порабощения. Но злой гений Тулузы в лице ее епископа опутывал ее новыми сетями. Вместе со старым приором кафедрального собора Фулькон поехал по улицам города, заклиная жителей сложить оружие. Он обещал им своей епископской митрой, от имени Монфора, полное забвение прошлого; в противном-де случае погибнут все их лучшие люди, находящиеся в плену. Опять новая борьба в сердцах горожан и сановников. Влиятельные лица собрались на совещание. Мнения решительно разделились: одни, наученные опытом, видели обман; другие, беспокоясь о судьбе пленников, соглашались на сделку. Епископ и аббат в соседнем помещении нетерпеливо ожидали решения. Прения продолжались долго.
Чувство жалости и любовь к землякам одержали верх. Тулуза соглашалась покориться.
С радостью поспешил прелат к Монфору. Вождь велел благодарить капитул и просил передать, что завтра он лично прибудет в Капитолий для подписания договора и приглашает туда всех должностных граждан, носящих оружие, то есть местных рыцарей. Монфор прибыл, окруженный своими баронами. В город между тем вступили его войска и подошли к Капитолию. Когда заседание в присутствии графа было открыто, то первое слово было дано аббату святого Сатурнина. Он говорил о той счастливой дружбе, какая настала теперь между новым государем и тулузцами.
— Всем этим вы обязаны ходатайству вашего епископа, — прибавил он.
В честь изменника раздались восхваления.
— Может быть, между вами есть недовольные, — продолжал аббат. — Они могут свободно удалиться из города. Оставшимся же не будет причинено никакого насилия. Я и епископ в том порукою.
Нельзя было лицемерить с большим искусством. Прелатам были хорошо известны намерения Монфора насчет города. Он не был тронут покорностью и смирением победителей. Неблагоразумно явившиеся на собрание стали жертвой его гнева. Все присутствовавшие, окруженные его войсками, вынуждены были сложить оружие, а рыцари и знатнейшие горожане были заключены в оковы. Все главные пункты и башни города были немедленно заняты. И страхе и в предчувствии новых бедствий расходились обезоруженные граждане. Скорбь была написана на лицах. Но тулузцы не знали еще всей той ненависти, какую способен был питать к общине французский вельможа того времени. К Тулузе же Монфор питал теперь особенную ненависть, так как она глубоко уязвила его самолюбие.
Он собрал своих баронов и сделал предложение, кото рое должна была устрашить даже средневековых феодалом. Он объявил, что хочет разрушить город до основания и сровнять его с землей. Любимый город древних кельтов, столица тектосагов, крепость римлян, Тулуза должна была окончить свое историческое существование от руки свирепого франка и предводимых им крестоносцев.
Первым восстал против такой меры брат вождя — Гюи; он видел в ней покушение отчасти и на свое достояние.
— Тулузцы и без того жестоко наказаны, государь, говорил он. — Если, увлеченный жестокостью, ты разрушишь город, то приобретешь дурную славу в христианском мире. Ты берешься защищать имя Христово между еретиками, а между тем делаешься ненавистным Церкви.
Даже Фулькону не могло понравиться такое намерение. Симона с трудом уговорили ограничиться большой контрибуцией, которой тулузцы выкупили существование своего славного города. Монфор велел консулам и советникам собраться в церкви Святого Петра; туда же были приведены пленники из замка. Победитель объявил здесь городу свою волю. Тулуза должна уплатить ему тридцать тысяч марок серебром. Для ограбленных жителем это была огромная сумма. Но эта же мера послужила и к спасению Тулузы.
Добыть такие деньги можно было только или открытым грабежом, или невыносимыми вымогательствами. Ответственность за уплату была возложена на особых сборщиков, выбранных из состоятельных лиц. Последние поплатились большей частью своего имущества, и их ненависть к французским порядкам могла лишь усилиться.
Долго пересказывать те жестокости, которые совершались при сборе налога. «Народ стонал в рабстве», — лаконически выражается католический историк альбигойской войны, близкий к описываемым событиям. «Слуги Монфора, — рассказывает очевидец, тулузский патриот, — стали чинить всякие насилия, оскорбления и несправедливости. Везде они стали появляться угрожающие, свирепые; спрашивали и брали что хотели. Во всякое время и повсюду можно было встретить в Тулузе и мужчин и женщин, одинаково печальных, неутешных и негодующих, слезы лились у них из глаз и сердце сжималось от боли. Иностранцы хозяйничали в городе, скупая все у жителей, так что им самим не оставалось ни муки, ни зерна, ни порядочных одежд».
«О благородный город Тулуза, так глубоко униженный, каким позорным людям Бог предал тебя!»
Воспоминания о старом, прирожденном графе и его сыне, этих несчастных скитальцах, было единственным утешением в великом народном горе. С изгнанниками тулузцы установили тайные связи, и, лишь только Монфор выступил из столицы для покорения графства Фуа, агитация против иноземного господства снова усилилась.

@темы: История, Цитаты

---

Осады и штурмы альбигойской войны (по Осокину)

Безье

Главная армия шла прямо на Безьер. Виконт и его жена более всех других феодалов возбудили против себя негодование католического духовенства своим явным отступничеством. Его самого не было в это время в городе, который, по его распоряжению, укрепляли днем н ночью. Он выехал навстречу армии и, подобно своему дяде, стал оправдываться перед Милоном; он сваливал все покровительство еретикам на консулов и на своих баронов.
В неприятельском стане, однако, ему не поверили. Когда крестоносные полчища переправились через Рону и заняли Монпелье, Роже оставил их стан. Он велел седлать боевого коня и на заре примчался в Безьер. Здесь он встретил граждан взволнованными; "и старые и молодые, и бедные и знатные, все спешили к нему." Виконт успел только ободрить их храбро сражаться, обещал скорую поддержку, и поспешно уехал. "Я поеду в Каркассон, сказал он при прощании; - я проберусь туда старой дорогой, - а там ждет меня помощь".
Только он уехал, как католический епископ Гено стал агитировать в городе в пользу крестоносцев. В городском кафедральном соборе епископ велел сзывать всех граждан, будто на совет. Когда они сели, он стал увещевать их покориться крестоносцам, если они не хотят быть побежденными и перебитыми. Но на северных неприятелей смотрели как на врагов городской свободы и независимости; в этой ненависти соединялось и вероисповедание. Красноречивых убеждений епископа не послушали; еретикам он предлагал по крайней мере войти в переговоры с вождями армии и с легатами. Граждане о всем этом и слышать не хотели. Тогда епископ, сопутствуемый городским латинским духовенством, решил выехать из города; с ним ушло совсем немного католических граждан. При свидании с аббатом Сито, главным лицом в армии, он представил ему безьерцев, как народ мятежный и злобный.
Безьер между тем готовился достойно встретить неприятеля. Энтузиазм овладел всеми, так что думали справиться со столь громадным войском, которое 15 дней сходилось и занимало позицию в окрестностях Безьера, на пространстве одного лье, раскинувшись по всем дорогам и тропинкам. Никогда Франция не видела такой огромной армии. Осажденным казалось, что со времен Менелая, у котораго Парис похитил Елену, не сходилось столько воинства, не раскидывалось столько богатых шатров, "блеском подобных стану Микенскому".
В этом войске отличались так называемые рутьеры (бродяги) - своим пьяным, наглым видом, неумолкаемой бранью, белыми полотняными хоругвями. Этих разбойников было тысяч до пятнадцати. Подъезжая к стенам города, они вызывали горожан на поединок громким криком, кривляниями и оскорблениями. Без доспехов, в одних рубашках, с диким криком, предводимые своим "королем", стремительным натиском они внезапно кинулись на стены и опрокинули защитников и горожан, которые, увлекая своих жен и детей, бежали в церковь и ударили в набат, не находя другой защиты. Общий крик "к оружию, к оружию" раздался в рядах крестоносцев. Их регулярные силы начали вливаться в город; на улицах резали граждан, церковь окружили. Под звуки колоколов и клики умирающих немногие священники запели похоронную мессу; двери церковные рухнули и разбойники ворвались в храм. Их товарищи в это время рассеялись по домам; все они думали о поживе. Богатств нашли множество; каждый брал, что хотел.
«Разбойники эти алчны до грабежа, - говорит очевидец, - они не боятся смерти, они бьют и убивают все, что попадается им под руку».
Действительно, рутьеры убивали всех, кто попадался под руку, не разбирая даже монахов и священников; крестоносцы же искали еретиков. Ни женщина, ни младенец не были пощажены. Вряд ли кто из безьерцев остался в живых после этого штурма, приобретшего позже столь печальную известность. Их богатый город в несколько часов сделался бедным. Французские рыцари имели по крайней мере ту заслугу, что не дали рутьерам истреблять напрасно сокровища, бывшие в их руках; мечами они разогнали их и на лошадях своих и ослах стали свозить добычу. Тогда в рядах разбойников пробежал крик: "Огня! Огня!"; их король готовился отомстить соперникам. Зажженные пуки соломы, дымящиеся факелы и лучины были брошены в разные места, - и город запылал. Гибель города свершилась в день св. Магдадины, годовщину оскорбления епископа. Весь Безьер горел и вдоль и поперек; тогда каждый из грабителей и воинов почувствовал опасность; каждый кинулся бежать, оставляя граждан и их богатства добычей пламени. Горели дома и дворцы, горели доспехи, сложенные в них, горели склады сукон и ремесленных изделий, горели кольчуги, шлемы, деланные в Шартре, Блуа и Эдессе. Сгорел и старый кафедральный собор; прочные арки его долго не поддавались, наконец и они рухнули.
"Никогда, я думаю, - говорит провансальский певец, - со времен самых сарацинов, такого избиение не было ни задумано, ни исполнено".
По официальному донесению легата папе, погибло до 20 тысяч человек.

Каркассон

Теперь путь крестоносцев лежал на Каркассон. Простояв три дня на богатых полях под Безьером, они выступили. Шли они широкой долиной; ничто не остановило их; только многочисленные значки воинства развивались в воздухе. Замки, расположенные на дороге, были пусты; и бароны и народ собирались в Каркассон, где быль сам виконт, готовившийся к обороне. Между тем слух о безьерском побоище давно дошел до Каркассона и привел в ужас жителей. Здесь, среди суматохи и приготовлений, произошел первого августа военный совет. Враг приближался; его передовые толпы уже располагались на холмах. Одни на совете предлагали всей массой кинуться на неприетеля; другие - сделать это завтра, когда он решит отрезать снабжение города водой и для этого подойдет к самому оврагу. В конце концов был принят второй вариант.
Ночью виконт почти не спал. С первой же зарей он вышел из шатра, осмотрел стены и старался разглядеть неприятельский лагерь. Французы зажгли предместье, взяв его штурмом, причем особенно отличился граф Симон де Монфор, позже столь знаменитый. Один, стоя на краю стены, он долго оборонялся, пока не получил подкрепление и не ворвался в улицы.
Тогда, к стенам второго предместья крестоносцы подкатили камнеметальные машины. Первое время, безустанно день и ночь, они громили из осадных машин город, хотя нисколько не поколебали отваги и стойкости защитников. Когда, по вечерам, в крестовом лагере католики пели псалмы и гимны св. Духу, граждане Каркассона заделывали пробоины. На решительную вылазку они не решались, хотя у виконта было четыре сотни превосходных рыцарей. Крестоносцы также не решались на штурм…

Между тем долгая засуха и жара изсушили реку. В городе недоставало припасов и воды, а у католиков, благодаря распорядительности Арнольда, прозванного за это чудотворцем и волшебником, не испытывали нужды ни в чем. Крестоносцы предприняли сильное нападение на второе предместье, но были отбиты и, расстроенные, бежали далеко за свои прежние позиции, хотя число регулярных крестоносцев доходило под Каркассоном до 50 тысяч.
Монфор вторично отличился при этом; под мечами, направленными на него, он вынес из оврага раненного рыцаря.
После этой неудачи крестоносцы подкатили к стене новую машину, четырехколесную; она могла подкапывать стены и, наполненная людьми, была защищена от огня бычьими шкурами. Если верить католическому историку, то к другому утру католические саперы успели сделать брешь и обрушить часть стены: таким образом, крестоносцы пo готовому пролому ворвались в город. По другому же сообщению, со слов противной стороны, крестоносцы и этим не достигли цели, а взяли город хитростью.
«Легат, - рассказывает автор тулузской хроники, - понимая, что он никаким образом не утвердится в Каркассоне, решился послать рыцаря в город под предлогом переговорить с виконтом о мире, а на самом деле разузнать положение осажденных. Этот посланный прибыл к городским воротам в сопровождении 30 человек свиты и изъявил желание видеть виконта, который и приехал. С ним было 300 человек. Неизвестный рыцарь открыл виконту, что он из близких к нему людей, что его не может не печалить судьба виконта, и что Роже, оставленному без всяких средств, остается только немедленно заключить мир с легатом.
- Я полагаюсь на вас, - отвечал ему виконт. - Я сам пойду к легату и к вождям армии; я согласен принять их условия, если только они обеспечат мою безопасность; я докажу им, что невино-вен, и что вынужден был так действовать.
- Господин виконт, - сказал в ответ парламентер. - Я клянусь вам рыцарским словом, что если вы пойдете за мной, то я доставлю вас в совершенной безопасности в стан крестоносцев и с вами не приключится никакого зла.
Легковерный виконт после клятвы рыцаря, последовал за ним в поле и с той же небольшой свитой явился в шатер легата, где были собраны все главные лица крестовой армии. Они давно домогались видеть храбраго защитника города и потому приняли его со всей воззможной вежливостью. После взаимных приветствий он начал говорить в свою защиту, доказывая, что ни он, ни его предшественники никогда не разделяли еретических заблуждений, что он не утаивал еретиков и всегда чистосердечно следовал католическому исповеданию, верно исполняя повеления Церкви.
- Если, - прибавил он, - еретики и находили прибежище в моих городах и на моей земле, то это вина должностных лиц, которых отец назначил моими опекунами и которым поручил управлять нашими доменами на время моего малолетства.
Он говорил далее, что не сделал никакого преступления, за которое заслуживал бы столь ужасного наказания, и, наконец, отдавался со всеми своими доменами в руки Церкви и просил только, чтобы его откровенному объяснению было оказано какое-либо внимание. Когда виконт кончил, продолжает та же хроника, легат отвел в сторону вождей армии, которые ничего не знали о готовившейся измене, и стал совещаться с ними относительно виконта.
Было решено удержать его в плену до тех пор, пока не сдастся город. Виконт со всей свитой был отдан под стражу солдатам бургундского герцога. Каркассонцы же, как только узнали о пленении виконта, пали духом и решили искать спасения в бегстве. Они давно знали о подземном ходе, который вел от Каркассона до городка Тур де-Кабардэ, находящагося на расстоянии трех лье. Когда настала ночь, то все осажденные хлынули этим проходом и в городе не осталось никого. Одни бежали к Тулузе, другие по направлению к испанской границе.
На другой день в лагере были чрезвычайно удивлены, не видя никого на валах; сперва думали, что это хитрость осажденных и, чтобы убедиться в том, стали готовиться к приступу. Не встречая ни малейшаго сопротивление, крестоносцы овладели городом, и, изумленные, не могли понять, каким путем исчезли жители. После напрасных поисков их объяло горе, ибо они рассчитывали, полагает провансальский историк, поступить с беглецами так, как они поступили с безьерцами. Всю добычу по приказанию аббата Сито собрали в кафедральном соборе…»

Кабарет

Замки, недавно покоренные Симоном в пределах Альби, Каркассона и Безьера, отлагаются от Монфора; католические гарнизоны или оставляют их или осаждены лангедокскими отрядами. Так, два знаменитых католических барона Амори и Вильгельм Писсаки должны были сдаться почти на глазах самого Монфора, который напрасно пытался переправиться через реку Оду. Также напрасны были попытки друга и любимца Монфора, Букхарда де-Марли овладеть замком Кабарет, местом весьма важным и в стратегическом и в церковном отношении. Теперь уже ясно обнаружились интересы крестоносцев; кроме католических целей, французы имели свои собственные; северные бароны, с берегов Сены и гор Нормандии, хотят водвориться на берегах Гаронны и в долинах Лангедока. Лишь только они получили в свои руки исполнение церковного наказания, как стали в глазах провансальцев чужеземцами и поработителями южных республик вместе с их религией.
В Кабарете засел один из рьяных бойцов альбигойского вероисповедание, старик Петр-Роже; он приходился родственником виконту безьерскому. Выждав приближения неприятеля, он приготовил засаду и Букхард, разбитый на голову, потеряв убитыми многих товарищей, был взят в плен и посажен в башню замка, где альбигойцы держали его в цепях в течении 16 месяцев, пока тот же самый Петр-Роже не освободил его…

Начало похода должно было непременно быть толковым. Монфор собрал все именитое рыцарство на совет и предложил пока заняться осадой Кабарета. Родственник замученного виконта безьерского, Петр Роже, по-прежнему неприступно сидел в своем замке и держал в заключении неосторожного Букхарда де-Марли. Уже 16 месяцев томился пленник в оковах, ожидая освобождение. Его властелин не решался на преступление, понимая, что для него содержание пленника всегда будет выгодно. Имея его в своих руках, барон Кабарета мог выгадать для себя многое.
Но теперь, когда Монфор готовил столь ужасные для местных феодалов действия и когда первой жертвой начатой им бури готовился стать Кабарет, вся отвага старого барона мгновенно пропала. Им овладел невольный испуг; он, при первых же слухах о появлении неприятеля, велел призвать к себе пленника, в душе решившись на капитуляцию. Букхард был уже не в цепях, а в богатой одежде. "Синьор, - сказал ему барон, - вам предстоит получить не только свободу, но даже и самый замок мой; вы должны со своей стороны принять на себя посредничество для заключения мира между мной и легатами вместе с графом Симоном. Я обещаю им служить против всех и на всех и прошу только об одном, сохранить за мной мои домены." Букхард согласился на роль примирителя. Барон сам проводил его за город; его сопровождали пажи и оруженосцы на дорогих конях. Прощаясь, он обещал достойно отблагодарить барона по окончании войны. Букхард встретил армию Монфора на подходе. "Maдонна оказала нам величайшую милость (gran proeza е granda cortezia), какой во Франции никогда не бывало, - говорил он в порыве радости. - Но, государь, я должен предупредить вас об одном; я обещал старому барону, что он не потерпит никакого вреда, что все будет прощено ему, а он за это обещал честью служить вам и покориться." Монфор и легаты приняли предложение, но только с тем, что Петру Роже дадут какой-нибудь другой домен. Вестник поскакал в Кабарет уведомить обо всем феодала.
Ночлег прошел весело. Наутро главные силы повернули на Каркассон, а Монфор с легатами приехал в Кабарет, где и водворил свое знамя, заняв город сильным гарнизоном. Таким образом сильный пункт достался крестоносцам без пролития капли крови. Примеру Кабарета, как всегда бывало, последователи многие мелкие окрестные замки.

Минерв

Летом 1210 года, силы Монфора были сосредоточены в другом месте, за восточной границей тулузского графства, недалеко от Кабарста, а именно - под замком Минервой. B крестоносном лагере были все три легата: Арнольд, епископ Риеца и Феодосий. Выгодное стратегическое положение Минервы уже давно обращало на себя вни-мание Монфора. В прошлом походе крестоносцы миновали этот пункт; недоступность замка делала его основной базой для еретиков; сюда последние стеклись во множестве и находили здесь много заготовленных средств для существования.
Вся местность вокруг Минервы, некогда носившая имя графства Минервуа, изрыта горами; здесь главный узел этих хребтов, возвышающихся во всех частях Старого тулузского графства к югу от Гаронны и неприметных только в северной стороне. В самой возвышенной точке так называемых Черных гор, скалы растут над скалами и поднимают на себе угрюмую и до-вольно обширную крепость, вокруг которой цепляются дома вилланов. Стремнины, овраги, пропасти, делают едва доступным этот замок, извилистая дорога к которому известна только обитателям его, да немногим окрестным жителям. Охранял Минерву значительный гарнизон; он находился под личным начальством своего владетеля, барона Вильгельма.
Симон де Монфор, понимая всю трудность дела, усилил свое войско отрядами виконта нарбоннского. В его лагере была жена, недавно прибывшая из Франции и везде почетно встречаемая французами как будущая властительница Лангедока. Крепость была обложена со всех сторон; сам Симон стоял с запада, гасконцы с востока, нарбоннцы с севера, - а с юга был назначен штурм. Приготовили метательные машины. Особенно в этом деле отличились гасконцы; они изготовили особый по величине снаряд; камень, которым заряжали его, был невероятной тяжести; содержание артиллеристов, которые обращались с этим огромным сооружением, ежедневно стоило более 20 ливров. Эту диковинную машину Монфор взял к себе. Стрельба производилась первое время день и ночь.
Раз, когда уже первый жар крестоносцев остыл, и когда губительные действие машины несколько приостановились, ночью на воскресенье, осажденные незаметно сделали вылазку с пучками пакли и сухой соломы, подложили их к самой машине и зажгли ее. Удушливый густой дым распространился в воздухе и без того накалившемся от постоянной июльской жары. В лагере спали все, даже караулы; только один солдат вышел из палатки и, поняв, в чем дело, пронзительно закричал. В это самое мгновение копье, метко направленное, опрокинуло его мертвым на землю. Но некоторые уже успели проснуться и через минуту весь лагерь был на ногах; осажденные отступили; пламя успели потушить. Машина стала действовать по-прежнему; прочие неустанно поддерживали ее.
У осажденных недоставало припасов; они начали думать о переговорах. Граф Монфор отказался вести их от своего имени; так объявил он барону Вильгельмy при свидании с ним. Без совета и благословений папских легатов, а особенно аббата Арнольда, он ничего не предпринимал, ни на что не решался. Положение же аббата Сито было очень затруднительно; как крестоносец, он считал своей обязанностью отбить врагов Христа; как священник и духовное лицо, он не мог обречь смерти часть жителей Минервы. Арнольд предложил заключить письменную капитуляцию, но когда, условия со стороны барона были прочтены, легат не одобрил их и объявил возобновление военных действий. Арнольд настаивал на безусловной капитуляции, на выдаче всех еретиков - "верных" и "совершенных", которым обещал жизнь только на том условии, если они обратятся в католичество; самый замок легат предназначал Монфору; Вильгельму же обещал жизнь.
Замечательно, что в лагере крестоносцев были такие лица, которые считали очень снисходительными условия, предложенные легатом. Рыцарь Роберт де-Мовуазен душевно сожалел, что нечистым еретикам предлагают пощаду; он боялся, что они из страха согласятся на притворное отречение и тем избегнут костра, который уже давно был присужден им храбрым французом. Легат успокоил его, заметив, что бояться нечего.
"Я полагаю, что очень немногие из них обратятся", - сказал Арнольд.
Между тем необходимость заставила осажденных принять условия, как они ни были тягостны. Ворота были отворены неприятелю. С хоругвями, крестами и распущенными знаменами вступило в город крестоносное воинство, предводительствуемое легатом. Монфор на этот раз отказался от участия в процессии; он остался в своем лагере. Один из проповедников, аббат сернейский, "с особенной ревностью работавший над делом Христовым", узнав, что множество еретиков собралось в своем молитвенном доме, направился прямо к ним; он думал обратить их в католичество. Сопутствуемый стражей, он вошел в длинную залу, наполненную мужчинами, преимущественно из "совершенных" альбигойцев; они понимали, что это последняя их дружеская беседа в жизни. Католический аббат стал говорить с ними в своем духе. - "Зачем пришел ты сюда проповедывать? - говорили ему. - Нам не надо вашей веры; мы проклинаем Церковь Римскую. Напрасно трудитесь вы, ибо ни смерть, ни жизнь, как гласит Апостол, не могут отлучить нас от той веры, которую мы исповедуем." После таких слов аббату оставалось только удалиться. Он пошел в другой дом, где собрались одни женщины, но нашел их еще более непреклонными и еще более решительными. Тогда-то вступил в город сам Монфор. Первым его распоряжением было согнать на одну площадь всех еретиков. "Этот истинный католик, - говорит его летописец, - хотел всех их спасти и привести в лоно истины." Но, так как все такие попытки оказались напрасными, то Монфор приказал выйти вперед "совершенным"; те безмолвно повиновались. Их оцепили солдатами и повели за городские ворота. Тут, на скалистой площадке, был приготовлен огромный костер. Более полутораста человек мужчин и женщин было перевязано и кинуто в огонь. Они, благословляя имя Божие, радостно приветствовали свою участь. "Даже не было бы необходимости прибегать к силе, - замечает католический летописец, - ибо закоснелые в своем нечестии, они с веселой сердечностью кидались в пламя". Только три женщины были выпрошены одной католической баронессой для обращения их в католичество. Остальные еретики, т. е. "веpные", как будто были обращены в католичество; конечно такое обращение альбигойцев было притворное. С Вильгельмом Монфор поступил довольно великодушно, хотя объявил себя государем Минервы, согласно условиям договора: он дал Вильгельму в вознаграждение несколько доменов в окрестностях Безьера. Духовные на радостях получили награды, как например, епископ безьерский Регинальд, которому достался замок, конфискованный крестоносцами. За то он должен был признать своим прямым государем Монфора. Непосредственным следствием падения Минервы было подчинение Амори, владетеля Монреаля. Он прислал депутацию Монфору и сдал ему свой замок, в замен чего получил домен не столь надежный, без укреплений и открытый для нападений.
Все такие подчинение не были прочны. При первом же случае покорившиеся лангедокские бароны поднимались и снова становились врагами пришельцев.

Терм

Кроме Монреаля, подчинились следом за Минервой и другие окрестные замки. Пейриак защищался только два дня; Рье неделю. Венталон сдался добровольно, хотя Монфор тем не менее приказал срыть замок в наказание за его помощь осажденным в Минерве. Когда же прибыли новые крестоносцы под предводительством рыцаря Вильгельма Капка и когда известили о скором прибытии бретанцев, то надежды Монфора должны были сильно возрасти. Теперь он задумывал уничтожение самых крепких баз национальной оппозиции, а вслед за этим - о решительном движении на Тулузу. К тому обнадеживало его одобрение из Рима, как раз теперь высказанное в папской булле от 28 июня 1210 года; она пришла в лагерь крестоносцев после взятия Минервы. В ней Иннокентий III "апостольской властью" подтверждает за Монфором и его наследниками обладание "государством альбигойским" со всем, что относится к нему. В этот же день была подписана булла к лангедокскому духовенству нарбоннской и других епархий с приказанием отдавать в распоряжение Монфора все имущество еретиков, которые не обратятся в католичество. Легатам своим, Арнольду и епископу Риеца, папа предписывал собрать денежные пособия на крестовое дело в диоцезах Безансона, Бордо, Вьенны, Памплоны, Лиможа, Клермона, Пюи, Кагора и Родеца; кроме того им предлагалось принять меры к сбору приношений и по другим провинциям. Надеясь на успех таких мер, Монфор мог предпринять осаду того крепкого пункта, который всего более всего страшил его после Минервы, а именно замка Терм.
На скатах гор, которые идут параллельно морскому берегу по направлению от северных границ нарбоннского графства вплоть к Пиринеям, замок Терм представлял единственно сильную крепость после Минервы. Взятием его обеспечивался тыл крестовой армии; ранее же того нельзя было приступить к осаде самой столицы. Терм возвышался на гребне высокой горы, окруженной с трех сторон скалами и стремнинами; доступ к замку был открыт только с одной стороны, по высокой ложбине высохшего потока, подниматься по которой было весьма затруднительно и опасно. Два предместья, отделенные одно от другого стенами, окружали крепость. Стены возвышались одна над другой; наружная, со стороны доступной нападению, упиралась в искусственный бастион из обрыва огромной скалы; проникнуть в крепость можно было только через тройную битву у каждой стены. Издали вся эта масса природных и искусственных укреплений представлялась гигантской чалмой. В замке давно ждали нападения; потому гарнизон был усилен каталонцами, привыкшими к войне; здесь же во множестве из окрестного края, по примеру Минервы сосредоточились альбигойцы. Барон термский, Раймонд, славился на всем Юге своим строптивым и отважным характером. О нем ходила молва, что он имел обыкновение выражаться: "народы боятся виконта безьерского, графа тулузского и короля арагонского, а король аррагонский с графом тулузским и виконтом безьерским боятся господина Терма". И Раймонд термский искусно соответствовал такому изречению; он прекрасно лавировал между сильными соседними государями и до сих пор не признавал ничьей посторонней власти над собой. Без королевства, без графства, он был сам себе королем и графом. Седины его, прямота и честность характера внушали уважение. Как задорный провансальский феодал, он считал за долг чести покровительствовать местной вере, делавшейся (так казалось) национальной. Говорили даже, что он открыто присоединился к альбигойству; уже 30 лет, как в Терме дуализм был признанной религией. Тем большая досада и злоба овладела им, когда он узнал о пришельцах французах, которые свои честолюбивые цели освящали крестом. В Монфоре для него воплощалось всё ненавистное и злоба душила его, когда он услышал, что крестоносцы идут на Терм.
Оставив Каркассон под формальной властью своей жены, граф Симон со всеми силами пошел на замок. Крестовое воинство было тогда в полном cбopе. При всем том, когда армия приблизилась к цели похода, то оказалось, что она не в состоянии будет обложить со всех сторон город, расположенный на такой местности. Жители знали все тропинки, все пути из замка и по прежнему имели свободное сообщение с окрестностями. Из за своих стен они посмеивались над крестоносцами и часто делали нападения на неприятельский лагерь. Ряды Монфоровых войск заметно убывали. Но с прибытием бретонцев его надежды снова поднялись. Бретонцы считались лучшим войском; дорогой они перенесли много бедствий и лишений; их числом достигало пяти тысяч. За ними прибыли отряды двух воинственных и славных рыцарей - Роберта Дре и его брата, епископа Бове, по имени Филипп. Последний славился своей храбростью; духовное платье он надевал редко; его всегда видели в шлеме и кольчуге; на своем коне в бою он наводил ужас. Он прославился в Палестине и в войнах с англичанами на юге и севере Франции; тогда редкая битва происходила без его участия. Пример знаменитого прелата, предложившего свой меч и услуги Монфору, привлек в лагерь войско епископа шартрского и крестоносцев Абевиля.
Теперь, оглядевшись вокруг себя, Монфор увидел достаточно сил, чтобы действовать решительнее. Он приказал готовить штурм. Но личная храбрость оказалась бессильной против условий местности, столь удобной для обороны и так губительной для нападающих. Цепляясь один за другого, крестоносцы лезли по скалам на стены, но, опрокинутые, летели со страшной крутизны; их трупы наполнили пропасти, которые служили естественными рвами для осажденных. Оставалось отступить.
После этого успеха, уверенность осажденных в собственной недоступности и непобедимости стала еще большей. Еретики начали появляться на городских стенах без всякого вооружения; они смеялись над крестоносцами и кричали им: "бегите, скройтесь от лица нашего". В свою очередь, энергия Монфора не остывала; к храбрости надо было добавить искусство. И в его стане нашелся человек, который под церковной рясой скрывал таланты полководца.
Это был Вильгельм, архидиакон парижский. Он более всех других ревновал о соблюдении в лагере церковного благочиния и об исполнении духовных треб; он же в решительную минуту первый нашелся и первый предложил тот план действий, который только и мог сокрушить неодолимый замок. Его деятельность была неутомимой; не знали, когда он ел, когда спал; его всегда заставали за работой. Он ободрял баронов и воинов, упавших духом от постоянных неудач. Он то устраивал новые машины, то поправлял старые; часто он работал сам с топором в руках, если работники не умели привести в исполнение его указаний. Мало того; на машины нужен был лес; доставать его было не безопасно: альбигойцы чутко сторожили своих врагов в лесу, где их резали целыми партиями. Вильгельм сам взялся предводительствовать этими охотниками и, видя его впереди себя, последние отважно кидались в бой. На первом военном совете он предложил изменить систему осады; надо было действовать долгим трудом. Глубокие овраги решено было засыпать и наносной почвой заменить отсутствие природной; исполнить такой замысел было уже само по себе гигантским предприятием. Поневоле взялись все; сперва смеялись, потом роптали, наконец увидели, что дело подходит к концу, что упорную природу можно одолеть - и из армии Монфора поскакали гонцы с известием, что падение Терма неминуемо, как ни тяжки труды и усилие, положенные для того [3_72]. Огромные машины были поставлены на созданном для них месте; из них была открыта безпрестанная пальба. В первой стене была пробита брешь; через нее крестоносцы ворвались в нижнее предместье. Тогда защитники отступили во второе предместье, заманивая за собой уже расстроенные ряды неприятеля. Атака второй стены была отбита и, осыпаемые камнями и огненными зарядами, крестоносцы скоро оставили даже первое предместье, будучи горячо преследуемы. После новой неудачи Вильгельм и Монфор направляют все усилия на башню Термет, которая особенно вредила осаждающим; из нея сыпалась масса снарядов. Овладеть ею значило обладать всем замком. У самых ее стен были поставлены охотники, которые взялись прервать всякое сообщение башни с городом. Они не только сумели продержаться, будучи всегда между двух огней, но успели даже поставить в промежутки большую стенобитную машину, которая стала действовать против башни. Тогда осажденные видвинули против нее свою машину, метавшую тяжелые камни. Но во всяком случай сообщение между башней и городом было прервано; отряду грозила голодная смерть и ему оставалось только темной ночью незаметно от стражей пробраться к предместью. Пустая башня на следующее утро была занята воинами епископа шартрского.
Еретики употребили в свою пользу все, что могла дать им храбрость, изобретательность и стойкость. Каждый из жителей, решившийся или спастись или погибнуть, хотел во время этой достопамятной пятимесячной осады сделаться героем. Когда часть стены обрушилась, то следом за ней воздвигалась другая, из камня и дерева; историк Монфора сознается, что альбигойцы Терма не теряли ни минуты даром и как бы предупреждали и устраняли всякий вред, который старались делать им противники; мгновенно появлялись у них запасные стены. Архидиакон Вильгельм, неусыпной бдительности и искусству которого приписывали все ведение и весь успех осады, велел поставить еще одну метательную машину на возвышенном и недоступном месте. С высокой скалы она метала в город тучи камня. Знали, что неприятель постарается уничтожить ее - поэтому Монфор в охрану дал 300 солдат с 5 рыцарями. Когда, однажды утром, 50 человек из города, вооруженные длинными копьями, со множеством зажигательных снарядов, кинулись на машину, то крестоносцы, обуянные паническим страхом, бросились бежать, опасаясь сгореть или быть свергнутыми в пропасть. Только один молодой рыцарь остался и долго геройски оборонялся против нападавших, пока не дождался помощи; он четыре раза скидывал головни, неуязвимый за стеной машины от копий.
Наконец Монфор, узнав, что во многих местах сделаны проломы, приказал новый генеральный штурм, но, встретив везде двойные стены, пораженные страхом и потерявшие энергию, крестоносцы везде повернули назад и отступили. Дух армии Монфора падал, когда однажды совершенно неожиданный звук рога и белое знамя возвестили, что неприятель просит мира. Что было причиной того? Крестоносцы не подозревали, что если у них истощились припасы, что если сам граф Симон стыдился обедать при посторонних, потому что часто за его столом не было ничего, кроме сухого хлеба, то в осажденном городе началось самое ужасное бедствие. В Терме уже несколько дней не было ни капли воды, хотя вина, оставалось месяца на два или на три. Как нарочно настала засуха и всему городу оставалось или сдаться или умереть от жажды. При таких обстоятельствах сам гордый Раймонд решился на переговоры с ненавистным ему врагом. Монфор назначил Гюи де-Левиса для подписания соглашения от своего имени; они были очень кротки и снисходительны. Раймонд в самый день Пасхи обязывался сдать город Монфору и взамен Терма получить какое-либо другое владение. На другой же день договор был подписан и утвержден. Изнуренные католические вожди обрадовались окончанию этой тяжелой осады; сам епископ Бовэ, привыкший к боям и штурмам, спешил ехать домой; также снялся с места епископ шартрский и светские вельможи и рыцари, уже пропустившие обыкновенный срок отъезда. Напрасно Монфор уговаривал баронов повременить; только епископ шартрский согласился подождать некоторое время.
Предчувствия не обманули Монфора. Через несколько дней пошел проливной дождь; каналы и бассейны городские обильно наполнились водой и граждане тотчас отказались от сдачи; их свободный дух воскрес. Монфор думал подействовать на их совестливость, послал к ним самого Левиса, чтобы побудить их исполнить обещания. Раймонд отвечал, что сами крестоносцы не держат своих обещаний, что они изменнически погубили виконта безьерского. Надо было начинать осаду снова. Между тем строптивые вожди пилигримов выходили из подчинения; епископ шартрский, не смотря на всю важность настоящей минуты объявил, что он более оставаться не может. Скрыв досаду, Монфор даже отправился провожать епископа. В его отсутствие, альбигойцы сделали яростное нападение на неприятельский лагерь; они проникли до самых палаток и зажгли их. Огонь уже начал распространяться по линиям, как крики "Монфор, Монфор"! раздались на той и другой стороне. То был он сам, в железе, на огромном коне, с тяжелым мечем, страшно разившем направо и налево. Альбигойцы теперь в свою очередь повернули назад и побежали в город. Темь не менее надо было возобновлять осаду с ее прежними жертвами.
На этот раз Монфор собрал всю неодолимость своих физических сил, всю крепость своего закаленного характера. В окончании термейской осады как бы сосредоточились и обнаружились все богатые способности его природы, достойные иных подвигов, лучшей деятельности. Настала зима, довольно суровые холода, снега и бури; казалось надо было отступать, но крестоносцы продолжали дрожать на холоде и не двигались из своих просыревших палаток; Монфор не решился ни на один шаг назад, а с радостью приветствовал прибытие лотарингцев с графом Баром. Зато и положение осажденных было самым печальным. Дождевая вода, которую они с жадностью собирали в бочки и всевозможную посуду, стала портиться и гнить. На ней пекли хлебы, готовили пищу, и , в результате, такой изнурительный понос распространился между жителями, что никто не мог узнать себя.
"И все они решились бежать, чем умирать в таком положении", - как рассказываеть современник. Они собрали женщин в центральной башне и, когда настала глубокая ночь, вышли из замка, оставляя в нем свои сокровища и унося самое дорогое - свои семейства. Это было на 23 ноября 1210 года. Пройти незамеченными в таком большом количестве мимо неприятельского лагеря они не могли. Их услышали - и тогда, в ночной темноте, на обрывистой местности, началось побоище. По одним известиям все беглецы погибли; по другим, более достоверным, потеря заключалась всего в нескольких убитых и пленных. Раймонд благополучно миновал крестоносцев, но ему отчего-то понадобилось вернуться в город. Он вторично выбрался из него, но тут наткнулся на пилигрима шартрского отряда, который нанес ему несколько ран. Истерзанного Раймонда привели к Монфору. Победитель не смеялся над ним, но, в наказание за измену, велел заключить барона в каркассонскую тюрьму, где некогда томился и погиб славный виконт безьерский. Барон Терма недолго переносил заключение. Он скоро скончался от душевной боли и суровости содержания.
Монфор, въехав в город, объявил прощение женщинам, вернувшимся из бегства, и велел поместить их в безопасное место.
Непосредственным следствием падение Терма было занятие замков Констанса, Абаса, Пюиверта. Несмотря на неудобное время, Монфор пошел на Альбижуа. Кастр и Ломбер покорились добровольно. В начале декабря 1210 года, Монфор уже был обладателем всего леваго берега Тарна.

Лавор

Следуя заранее составленному плану, поход на тулузские домены должен был открыться нападением на сильную крепость Лавор. Лавор теперь принадлежал женщине, знаменитой по всей стране, по имени Жиро. Она была вдовой владетеля, вассала виконта безьерского, а через него и графа тулузского. Еретические убеждение владетельницы Лавора далеко не были тайной. Ее город был самым, может быть после Тулузы, опасным центром ереси во всей Европе. Недаром в Лаворе собирались соборы; недаром здесь всегда устраивались дебаты между альбигойскими и католическими богословами. Жиро еще была молода; ее красота, вместе с грациозностью и внешней представительностью, обаятельно действовала на многих; добрый характер, привлекательное обхождение заставляли любить и привязываться к ней. Но о любовных похождениех молодой вдовы не было слухов. Она в точности следовала альбигойской нравственности; для того она имела достаточно твердости и мужской энергии характера. С общиной баронесса была в ладу. При ее дворе было убежище церковной и политической оппозиции, убежище всех новых гражданских и религиозных идей, выработанных эпохой. Понятно, что много рыцарей, даже католиков готовы были служить ей. Она была "целомудренной Аспазией" альбигоизма; судьба определила ей быть и чистой мученицей своей веры. Можно было предсказать, какой отпор встретят крестоносцы в этой героине.
Граф тулузский прислал своему верному вассалу искусных в военном деле рыцарей, и между, прочим своего собственного сенешаля, Раймонда де-Рекальда. Ограбленный Монфором, бывший владетель Монреаля, храбрый и блистательный Амори, приходившийся Жиро братом, начальствовал над ее войском. Восемьдесят рыцарей нетерпеливо ожидали случая состязаться в бою и получить благодарность из уст или очей прекрасной и знаменитой дамы.
Тот город, на который устремлялось теперь крестовое воинство, расположен в пяти лье от Тулузы, на среднем течении неширокого Агута, который, вытекая из возвышенностей Кастра, стремится к Тарну, чтобы влить воды свои в Гаронну. Город был хорошо укреплен; крепостные стены были толсты; рвы глубоки. Местность была такова, что окружить город со всех сторон для армии Монфора было затруднительно. Главнокомандующий расположил свое войско против одной стороны, в тоже время разделив его на две половины. Со своей всегдашней быстротой он велел приставить машины, пробить брешь и кинуться на штурм. Встреча, оказанная неприятелем, была такова, что Монфор остановил все дальнейшие попытки к штурму; он говорил, что у осажденных более войска, чем у него, и сознавался, что и сражаются его солдаты не очень храбро. Выморить их голодом нельзя было и думать, пока не удалось оцепить город со всех сторон. Съестные припасы привозились осажденным из Тулузы, а в лагере осаждающих, при всей дороговизне, чувствовался крайний недостаток. Так как война Раймонду еще не была объявлена, то Монфор просил его не помогать осажденным и, конечно, напрасно. Раймонд просто приказал своим подданным поступать осторожнее.
С прибытием новых подкреплений, циркумвляционная линия крестоносцев начала раздвигаться, а когда чрез Агут был перекинут мост, то город был оцеплен и подвоз припасов должен был прекратиться. В то же время "белое товарищество" католиков вышло из Тулузы, изменило своему родному городу и перешло окольной дорогой в лагерь Монфора. Скоро, около самых стен города, показались насыпи с небольшими деревянными башенками (castella quaedam de lignis) и над ними крестовое знамя. Ни что не возбуждало такой ненависти в альбигойцах, как вид креста. Машины лаворцев стали успешно действовать по сооружениям неприятеля; кресты были сбиты; на самом большом Распятии была отбита рука. Граждане и воины со своих стен громко поносили предметы, так им ненавистные. "Они кричали и смеялись так,-говорить католический историк,- как бы одержали совершенную победу". Монфор, не достигнув цели, велел строить т. н. "кат" (провансальское guate), огромную катапульту, катившуюся на колесах. Ее подкатили к самому рву крепости. Из нижнего этажа этой машины накидали фашины в ров до самого верха и думали таким путем взобраться на стены. Но крестоносцы не знали, что ров подкопан. Подземными ходами проникли лаворцы до оврага и снизу обрушили фашины. Их охотники, из своей засады, крюками стали вылавливать смельчаков, которые продолжали работать в овраге. В следующую ночь, они, тем же подземным путем, добрались до самой машины, думая зажечь ее; у них с собой были пенька, жир, и другие легко воспламеняющиеся вещества. На этот раз около машины дежурили два немецких графа; они велели трубить тревогу. Пока крик: "к оружию!" оглашал воздух, и пока прошла паника в крестовом лагере, лаворцы захватили обоих графов и много других немцев, храбро защищавшихся и увлекли их пленными. Много крестоносцев было переранено и убито благодаря этой вылазке лаворцев.
Тогда и крестоносцы, после всех своих неудач, захотели отличиться хитростью. Стоить заметить, что они приписывали свою простую выдумку особому хитроумию, тогда как к ней надо было прибегнуть уже давно. Они догадались засыпать ход и заминировать его сухим и зажигательным материалом, таким как сало, пенька, жир, дерн и бревна, которые было сдвинуть не так легко, как простые фашины. Они наложили все это снаружи и в подкопе распространился удушливый дым; с тех пор он сделался недоступным. Пользуясь этим, Монфор велел всем работать над засыпкой оврага. Засыпав его почти сполна, крестоносцы подкатили по твердому грунту машину к самой стене; напрасно со стен кидали камни, колья, наконец зажигательные снаряды, - рыцари и воины, сидевшие в башне, не отступали ни на один шаг. Назначен был штурм. Духовенство всем хором запело "Veni creator Spiritus" - и под эти звуки крестоносцы пошли на штурм. Брешь, особенно в результате усиленной пальбы последней ночи, была довольно велика. Неприятель проник через нее и город был взят, в праздник св. Креста, как бы в ознаменование того, что еретики так позорили изображение креста.
Все 80 альбигойских рыцарей, вместе со своим предводителем Амори, без дальнейших рассуждений, были присуждены к повешению. Наскоро приготовили за городом виселицу; крестоносному воинству хотелось скорее насладиться кровью. Первым подвели Амори. Когда его вздернули, столбы виселицы, неплотно вбитые, закачались и рухнули. Тогда Монфор велел просто перебить всех осужденных. Пилигримы и крестоносцы с радостью дикарей спешили исполнить поручение. Началось ужасное побоище... Геройские защитники Лавора погибли мученически. Но это было только началом варварских распоряжений Монфора. Владетельницу города, эту прелестную даму, он велел побить камнями. "Монфор велел взять Жиро и поставить ее живой в колодец; и когда она встала на его дне, на нее накидали столько камней, что совершенно завалили ее..." "Наконец, - лаконично восклицает один из победителей, наши крестоносцы с превеликой радостью сожгли бесчисленное множество еретиков." Эта выходка свидетельствует о всей силе религиозной идеи над человеком, доводящей его до забвения самых обыкновенных понятий; она же показывает, в какие условия к католической Церкви была поставлена новая религия, объясняет характер и губительную для человечества безысходность крестовой войны.
До конца света станут говорить о казнях лаворских, предсказал поэт провансальский. Тут сожжено было, но крайней мере, 100 человек. Им предложили жизнь на условиях возвращения в католичество, но они были люди, не менявшие убеждений. Они с радостью бросились в огонь. Сколько погибло, кроме того, мужчин, женщин, детей на улицах города, во время и после штурма, нельзя определить даже приблизительно. Крестоносцы резали с наслаждением. Между ними мало было истинных рыцарей. Как исключение, записан один пример, весьма замечательный при тех обстоятельствах. Куртуазность не забывалась средневековым рыцарством даже в самые ужасные минуты. Во время кровопролития, одновременно начавшегося на всех пунктах, какой-то рыцарь направился к Монфору и сказал ему, что собирается передать на его попечение женщин и малолетних детей, которых он спас в разных местах. Граф предоставил распоряжаться рыцарю своей добычей по его желанию. Он и рыцарь велели особой страже охранять жизнь женщин; под страхом смерти, стража должна была наблюдать, чтобы пленницам не было сделано ни малейшего оскорбление. Приказание было в точности исполнено. По окончании побоища, рыцарь навестил своих дам и предложил им идти куда угодно. "С его стороны это было делом истинного благородства и куртуазности" (que fouc una grand noblessa et cortesia faicta), замечаеть провансальский историк. Тем более выделялся такой поступок рядом с резней и грабежом остальных. Весь город был разрушен. В нем не было ничего, чтобы не перерыли крестоносцы. Огромные богатства этого торгового города достались Монфору. Говорили, что все они перешли в руки его банкира, купца кагорского, Раймонда де-Сальваньяка, которого он после сделал бароном. Это было наградой за небольшие суммы, занятые Монфором. Лавор оплачивал вождя католиков. Никакой город, после Безьера, не вынес на себе столько свирепостей католиков; нигде в эту войну не было пролито столько крови.

@темы: История, Цитаты

---

Поменьше пить, поменьше есть, побольше слушать ересь...

В лето Господа нашего тысяча двести семьдесят третье, в утро святой девы Схоластики, то есть, за три дня до февральских ид, Арнальда, жена покойного Раймона Дараса из Кордеса, госпитальера, ныне находящаяся

в старом госпитале в Сент-Антонене

в старом госпитале в Сент-Антонене, на просьбу рассказать правду о себе и других, живых и мёртвых, касательно преступлений ереси и вальденсианства, будучи приведена к присяге в качестве свидетеля, сказала, что никогда не поклонялась еретикам, не верила, что они хорошие люди, никогда не имела в них веры или надежды на них, и никогда не имела дела с женщинами-еретичками.
Относительно вальденсианства она сказала, что ничего не знает.
Она сказала, однако, что, когда эта свидетельница лежала больная в госпитале в Кордесе, где эта свидетельница была госпитальером (?), Раймонда, покойная жена Раймона Молинье (или Раймона-мельника), пришла к этой свидетельнице, когда она лежала в постели, серьёзно больная. И она сказала этой свидетельнице, что та должна сохранить её тайну во имя Отца, Сына и Святого Духа, относительно того, что она скажет этой свидетельнице, и эта свидетельница согласилась. И когда эта Раймонда попросила дать более крепкую поруку, эта свидетельница поцеловала эту Раймонду. Когда она это сделала, эта Раймонда говорила с этой свидетельницей, убеждая, что если эта свидетельница оправится от упомянутой болезни, то эта свидетельница и эта Раймонда должны отправиться к праведным людям – и эта свидетельница поняла, что она говорила о еретиках. И тогда эта свидетельница спросила упомянутую Раймонду, во что верят эти люди, и верят ли они в то же, во что заповедует римская церковь. И упомянутая Раймонда сказала, что нет.
Также, [на вопрос], верят ли они в пресуществление на алтаре, она сказала, что нет.
Также, [на вопрос], верят ли они в таинство брака, она сказала, что нет.
Также, [на вопрос], верят ли они, что Бог посетил (?) Святую Деву, она сказала, что нет.
О времени: три или четыре года назад, примерно когда только что прошёл день Святого Михаила.
Она также сказала, что думает, что Аламанда, жена Гильёма Копы, госпитальера из Кордеса, которая тогда прислушивалась к упомянутым словам, слышала всё вышесказанное.
Она также сказала, что когда эта свидетельница оправилась от своей болезни, примерное через пятнадцать дней после её выздоровления эта свидетельница и упомянутая Аламанда несли бдение в церкви Святого Иоанна в Мордани, возле Кордеса. И когда они возвращались с упомянутого бдения и отдыхали под ореховым деревом, упомянутая Аламанда попросила эту свидетельницу – и она часто просила об этом раньше – рассказать ей, что упомянутая Раймонда говорила этой свидетельнице. И тогда она рассказала этой Аламанде всё вышеупомянутое, что эта Раймонда сказала этой свидетельнице. И тогда упомянутая Аламанда сказала этой свидетельнице, что она хочет отправиться в тот же путь, что эта свидетельница и упомянутая Раймонда, и что у неё достаточно денег для себя и для этой свидетельницы.
Упомянутая Аламанда также сказала, что знает ещё больше о речах, которые упомянутая Раймонда вела с этой свидетельницей, чем сама эта свидетельница.
Также она сказала, что потом, примерно в те же дни, когда эта свидетельница молилась в церкви Святого Михаила в Кордесе, упомянутая Раймонда сказала этой свидетельнице: «Зачем ты молишься? Молись Всемогущему и не верь в распятия и иные изображения, потому что пользы от них нет».
Также она сказала, что однажды, когда эта свидетельница рассказала Эсклармонде, жене покойного Пейре Лобета из Кордеса, сестре упомянутой Раймонды, о словах, которые упомянутая Раймонда говорила этой свидетельнице, спрашивая её совета о том, что ей сделать по поводу вышесказанного, и какой путь избрать, и как найти спасение, эта Эсклармонда ответила этой свидетельнице: «Госпожа Арнальда, нет другого пути к спасению, кроме того, о котором вышеупомянутая Раймонда говорила нам».
Также она сказала, что вышеупомянутая Раймонда сказала этой свидетельнице, что всё, проповедуемое братьями-проповедниками, и «меньшими братьями», и священниками не содержит никакой истины и ничего не стоит, кроме Евангелия святого Иоанна.
Эта же свидетельница сказала, что она спрашивала этих женщин обо всех вышеупомянутых вещах, чтобы понять (?), как они ощущают свою веру (?).
Она добавила, что после вышеупомянутых слов упомянутая Аламанда спросила эту свидетельницу, какой путь она хочет избрать. И эта свидетельница ответила, что они не смогут ни удержать (?) эту свидетельницу, ни поступить (?) с ней как с на Тавелла (госпожой Тавеллой?), которая подверглась еретикации, и которая была очень близка с упомянутыми женщинами.
Также она сказала, что Гильельма Пейньер (?) (или Гильельма – делательница гребней), которую, по отцу, прозвали Бадоэль из Кордеса, сказала этой свидетельнице, что эта вероломная Аламанда выдала упомянутую Раймонду, в связи с вышеупомянутыми словами, которые она говорила этой свидетельнице в доме Бернара де Бренса из Кордеса (?). И в связи с этим этот Бернар де Бренс схватил эту Раймонду, протащив её за волосы через весь дом, сказав при этом этой Раймонде: «Тебе следовало бы знать, что Арнальда Дарас не будет молчать о тебе в связи с вышеупомянутыми словами».
Также, она сказала, что после похорон Петрониллы из Кордеса, прозванной Доброй (?), эта свидетельница спросила Юго (?), жену Стефана Лобета: «Что вы можете сказать о Доброй? Принимала ли она добрых людей?», то есть еретиков, и она ответила, что да. И когда эта свидетельница спросила, где она принимала их, она ответила, что госпожа Юго, жена Бернара де Кампа, помогала упомянутой Доброй принимать этих еретиков.
О времени: она сказала, что всё вышеупомянутое происходило между праздником Обрезания Господнего и днём святого Михаил – за три или четыре года до только что минувшего дня святого Михаила.
Также она сказала, что вышеупомянутая Гильельма Пейньер и Стефан из Кордеса, прозванный Лоцманом (?), о которых много говорят в Кордесе как о подозреваемых в ереси, были очень близки с вышеупомянутыми Раймондой и Эсклармондой, с Юго де Камп и Бернаром де Бренсом.
Она также сказала, что вышеупомянутая Раймонда сказала этой свидетельнице, что всякий раз, когда она не может поговорить с этой Раймондой по поводу еретиков, ей следует говорить с Эсклармондой, её сестрой, которая наставит эту свидетельницу на правильный путь в этом деле.
Также упомянутая Эсклармонда сказала этой свидетельнице, что она никогда не хочет ни есть, ни пить, пока не услышит проповедь госпожи Гильельмы, жены Бертрана Рока.
О времени: так же, как и выше.
Всё это она засвидетельствовала перед братьями Ранульфом и Понсом де Парнаком, инквизиторами. Свидетели: господин Беренгар де Верне и Бернар Бонет, общественный нотариус Тулузы, который записал всё это. Это было в городе Сент-Антонен, епархии Родез, в монастыре упомянутого святого.

@темы: Еретические истории, История

---

Круглая дата

800 лет назад, 18 сентября 1217 года в Тулузу въехал граф Раймон VI, восторженно встреченный горожанами. Возвращение старого графа послужило сигналом к началу третьего тулузского восстания.

Выступивший вскоре на подавление этого восстания предводитель крестоносцев Симон де Монфор отправился навстречу своей гибели.