БезьеГлавная армия шла прямо на Безьер. Виконт и его жена более всех других феодалов возбудили против себя негодование католического духовенства своим явным отступничеством. Его самого не было в это время в городе, который, по его распоряжению, укрепляли днем н ночью. Он выехал навстречу армии и, подобно своему дяде, стал оправдываться перед Милоном; он сваливал все покровительство еретикам на консулов и на своих баронов.
В неприятельском стане, однако, ему не поверили. Когда крестоносные полчища переправились через Рону и заняли Монпелье, Роже оставил их стан. Он велел седлать боевого коня и на заре примчался в Безьер. Здесь он встретил граждан взволнованными; "и старые и молодые, и бедные и знатные, все спешили к нему." Виконт успел только ободрить их храбро сражаться, обещал скорую поддержку, и поспешно уехал. "Я поеду в Каркассон, сказал он при прощании; - я проберусь туда старой дорогой, - а там ждет меня помощь".
Только он уехал, как католический епископ Гено стал агитировать в городе в пользу крестоносцев. В городском кафедральном соборе епископ велел сзывать всех граждан, будто на совет. Когда они сели, он стал увещевать их покориться крестоносцам, если они не хотят быть побежденными и перебитыми. Но на северных неприятелей смотрели как на врагов городской свободы и независимости; в этой ненависти соединялось и вероисповедание. Красноречивых убеждений епископа не послушали; еретикам он предлагал по крайней мере войти в переговоры с вождями армии и с легатами. Граждане о всем этом и слышать не хотели. Тогда епископ, сопутствуемый городским латинским духовенством, решил выехать из города; с ним ушло совсем немного католических граждан. При свидании с аббатом Сито, главным лицом в армии, он представил ему безьерцев, как народ мятежный и злобный.
Безьер между тем готовился достойно встретить неприятеля. Энтузиазм овладел всеми, так что думали справиться со столь громадным войском, которое 15 дней сходилось и занимало позицию в окрестностях Безьера, на пространстве одного лье, раскинувшись по всем дорогам и тропинкам. Никогда Франция не видела такой огромной армии. Осажденным казалось, что со времен Менелая, у котораго Парис похитил Елену, не сходилось столько воинства, не раскидывалось столько богатых шатров, "блеском подобных стану Микенскому".
В этом войске отличались так называемые рутьеры (бродяги) - своим пьяным, наглым видом, неумолкаемой бранью, белыми полотняными хоругвями. Этих разбойников было тысяч до пятнадцати. Подъезжая к стенам города, они вызывали горожан на поединок громким криком, кривляниями и оскорблениями. Без доспехов, в одних рубашках, с диким криком, предводимые своим "королем", стремительным натиском они внезапно кинулись на стены и опрокинули защитников и горожан, которые, увлекая своих жен и детей, бежали в церковь и ударили в набат, не находя другой защиты. Общий крик "к оружию, к оружию" раздался в рядах крестоносцев. Их регулярные силы начали вливаться в город; на улицах резали граждан, церковь окружили. Под звуки колоколов и клики умирающих немногие священники запели похоронную мессу; двери церковные рухнули и разбойники ворвались в храм. Их товарищи в это время рассеялись по домам; все они думали о поживе. Богатств нашли множество; каждый брал, что хотел.
«Разбойники эти алчны до грабежа, - говорит очевидец, - они не боятся смерти, они бьют и убивают все, что попадается им под руку».
Действительно, рутьеры убивали всех, кто попадался под руку, не разбирая даже монахов и священников; крестоносцы же искали еретиков. Ни женщина, ни младенец не были пощажены. Вряд ли кто из безьерцев остался в живых после этого штурма, приобретшего позже столь печальную известность. Их богатый город в несколько часов сделался бедным. Французские рыцари имели по крайней мере ту заслугу, что не дали рутьерам истреблять напрасно сокровища, бывшие в их руках; мечами они разогнали их и на лошадях своих и ослах стали свозить добычу. Тогда в рядах разбойников пробежал крик: "Огня! Огня!"; их король готовился отомстить соперникам. Зажженные пуки соломы, дымящиеся факелы и лучины были брошены в разные места, - и город запылал. Гибель города свершилась в день св. Магдадины, годовщину оскорбления епископа. Весь Безьер горел и вдоль и поперек; тогда каждый из грабителей и воинов почувствовал опасность; каждый кинулся бежать, оставляя граждан и их богатства добычей пламени. Горели дома и дворцы, горели доспехи, сложенные в них, горели склады сукон и ремесленных изделий, горели кольчуги, шлемы, деланные в Шартре, Блуа и Эдессе. Сгорел и старый кафедральный собор; прочные арки его долго не поддавались, наконец и они рухнули.
"Никогда, я думаю, - говорит провансальский певец, - со времен самых сарацинов, такого избиение не было ни задумано, ни исполнено".
По официальному донесению легата папе, погибло до 20 тысяч человек.
КаркассонТеперь путь крестоносцев лежал на Каркассон. Простояв три дня на богатых полях под Безьером, они выступили. Шли они широкой долиной; ничто не остановило их; только многочисленные значки воинства развивались в воздухе. Замки, расположенные на дороге, были пусты; и бароны и народ собирались в Каркассон, где быль сам виконт, готовившийся к обороне. Между тем слух о безьерском побоище давно дошел до Каркассона и привел в ужас жителей. Здесь, среди суматохи и приготовлений, произошел первого августа военный совет. Враг приближался; его передовые толпы уже располагались на холмах. Одни на совете предлагали всей массой кинуться на неприетеля; другие - сделать это завтра, когда он решит отрезать снабжение города водой и для этого подойдет к самому оврагу. В конце концов был принят второй вариант.
Ночью виконт почти не спал. С первой же зарей он вышел из шатра, осмотрел стены и старался разглядеть неприятельский лагерь. Французы зажгли предместье, взяв его штурмом, причем особенно отличился граф Симон де Монфор, позже столь знаменитый. Один, стоя на краю стены, он долго оборонялся, пока не получил подкрепление и не ворвался в улицы.
Тогда, к стенам второго предместья крестоносцы подкатили камнеметальные машины. Первое время, безустанно день и ночь, они громили из осадных машин город, хотя нисколько не поколебали отваги и стойкости защитников. Когда, по вечерам, в крестовом лагере католики пели псалмы и гимны св. Духу, граждане Каркассона заделывали пробоины. На решительную вылазку они не решались, хотя у виконта было четыре сотни превосходных рыцарей. Крестоносцы также не решались на штурм…
Между тем долгая засуха и жара изсушили реку. В городе недоставало припасов и воды, а у католиков, благодаря распорядительности Арнольда, прозванного за это чудотворцем и волшебником, не испытывали нужды ни в чем. Крестоносцы предприняли сильное нападение на второе предместье, но были отбиты и, расстроенные, бежали далеко за свои прежние позиции, хотя число регулярных крестоносцев доходило под Каркассоном до 50 тысяч.
Монфор вторично отличился при этом; под мечами, направленными на него, он вынес из оврага раненного рыцаря.
После этой неудачи крестоносцы подкатили к стене новую машину, четырехколесную; она могла подкапывать стены и, наполненная людьми, была защищена от огня бычьими шкурами. Если верить католическому историку, то к другому утру католические саперы успели сделать брешь и обрушить часть стены: таким образом, крестоносцы пo готовому пролому ворвались в город. По другому же сообщению, со слов противной стороны, крестоносцы и этим не достигли цели, а взяли город хитростью.
«Легат, - рассказывает автор тулузской хроники, - понимая, что он никаким образом не утвердится в Каркассоне, решился послать рыцаря в город под предлогом переговорить с виконтом о мире, а на самом деле разузнать положение осажденных. Этот посланный прибыл к городским воротам в сопровождении 30 человек свиты и изъявил желание видеть виконта, который и приехал. С ним было 300 человек. Неизвестный рыцарь открыл виконту, что он из близких к нему людей, что его не может не печалить судьба виконта, и что Роже, оставленному без всяких средств, остается только немедленно заключить мир с легатом.
- Я полагаюсь на вас, - отвечал ему виконт. - Я сам пойду к легату и к вождям армии; я согласен принять их условия, если только они обеспечат мою безопасность; я докажу им, что невино-вен, и что вынужден был так действовать.
- Господин виконт, - сказал в ответ парламентер. - Я клянусь вам рыцарским словом, что если вы пойдете за мной, то я доставлю вас в совершенной безопасности в стан крестоносцев и с вами не приключится никакого зла.
Легковерный виконт после клятвы рыцаря, последовал за ним в поле и с той же небольшой свитой явился в шатер легата, где были собраны все главные лица крестовой армии. Они давно домогались видеть храбраго защитника города и потому приняли его со всей воззможной вежливостью. После взаимных приветствий он начал говорить в свою защиту, доказывая, что ни он, ни его предшественники никогда не разделяли еретических заблуждений, что он не утаивал еретиков и всегда чистосердечно следовал католическому исповеданию, верно исполняя повеления Церкви.
- Если, - прибавил он, - еретики и находили прибежище в моих городах и на моей земле, то это вина должностных лиц, которых отец назначил моими опекунами и которым поручил управлять нашими доменами на время моего малолетства.
Он говорил далее, что не сделал никакого преступления, за которое заслуживал бы столь ужасного наказания, и, наконец, отдавался со всеми своими доменами в руки Церкви и просил только, чтобы его откровенному объяснению было оказано какое-либо внимание. Когда виконт кончил, продолжает та же хроника, легат отвел в сторону вождей армии, которые ничего не знали о готовившейся измене, и стал совещаться с ними относительно виконта.
Было решено удержать его в плену до тех пор, пока не сдастся город. Виконт со всей свитой был отдан под стражу солдатам бургундского герцога. Каркассонцы же, как только узнали о пленении виконта, пали духом и решили искать спасения в бегстве. Они давно знали о подземном ходе, который вел от Каркассона до городка Тур де-Кабардэ, находящагося на расстоянии трех лье. Когда настала ночь, то все осажденные хлынули этим проходом и в городе не осталось никого. Одни бежали к Тулузе, другие по направлению к испанской границе.
На другой день в лагере были чрезвычайно удивлены, не видя никого на валах; сперва думали, что это хитрость осажденных и, чтобы убедиться в том, стали готовиться к приступу. Не встречая ни малейшаго сопротивление, крестоносцы овладели городом, и, изумленные, не могли понять, каким путем исчезли жители. После напрасных поисков их объяло горе, ибо они рассчитывали, полагает провансальский историк, поступить с беглецами так, как они поступили с безьерцами. Всю добычу по приказанию аббата Сито собрали в кафедральном соборе…»
КабаретЗамки, недавно покоренные Симоном в пределах Альби, Каркассона и Безьера, отлагаются от Монфора; католические гарнизоны или оставляют их или осаждены лангедокскими отрядами. Так, два знаменитых католических барона Амори и Вильгельм Писсаки должны были сдаться почти на глазах самого Монфора, который напрасно пытался переправиться через реку Оду. Также напрасны были попытки друга и любимца Монфора, Букхарда де-Марли овладеть замком Кабарет, местом весьма важным и в стратегическом и в церковном отношении. Теперь уже ясно обнаружились интересы крестоносцев; кроме католических целей, французы имели свои собственные; северные бароны, с берегов Сены и гор Нормандии, хотят водвориться на берегах Гаронны и в долинах Лангедока. Лишь только они получили в свои руки исполнение церковного наказания, как стали в глазах провансальцев чужеземцами и поработителями южных республик вместе с их религией.
В Кабарете засел один из рьяных бойцов альбигойского вероисповедание, старик Петр-Роже; он приходился родственником виконту безьерскому. Выждав приближения неприятеля, он приготовил засаду и Букхард, разбитый на голову, потеряв убитыми многих товарищей, был взят в плен и посажен в башню замка, где альбигойцы держали его в цепях в течении 16 месяцев, пока тот же самый Петр-Роже не освободил его…
Начало похода должно было непременно быть толковым. Монфор собрал все именитое рыцарство на совет и предложил пока заняться осадой Кабарета. Родственник замученного виконта безьерского, Петр Роже, по-прежнему неприступно сидел в своем замке и держал в заключении неосторожного Букхарда де-Марли. Уже 16 месяцев томился пленник в оковах, ожидая освобождение. Его властелин не решался на преступление, понимая, что для него содержание пленника всегда будет выгодно. Имея его в своих руках, барон Кабарета мог выгадать для себя многое.
Но теперь, когда Монфор готовил столь ужасные для местных феодалов действия и когда первой жертвой начатой им бури готовился стать Кабарет, вся отвага старого барона мгновенно пропала. Им овладел невольный испуг; он, при первых же слухах о появлении неприятеля, велел призвать к себе пленника, в душе решившись на капитуляцию. Букхард был уже не в цепях, а в богатой одежде. "Синьор, - сказал ему барон, - вам предстоит получить не только свободу, но даже и самый замок мой; вы должны со своей стороны принять на себя посредничество для заключения мира между мной и легатами вместе с графом Симоном. Я обещаю им служить против всех и на всех и прошу только об одном, сохранить за мной мои домены." Букхард согласился на роль примирителя. Барон сам проводил его за город; его сопровождали пажи и оруженосцы на дорогих конях. Прощаясь, он обещал достойно отблагодарить барона по окончании войны. Букхард встретил армию Монфора на подходе. "Maдонна оказала нам величайшую милость (gran proeza е granda cortezia), какой во Франции никогда не бывало, - говорил он в порыве радости. - Но, государь, я должен предупредить вас об одном; я обещал старому барону, что он не потерпит никакого вреда, что все будет прощено ему, а он за это обещал честью служить вам и покориться." Монфор и легаты приняли предложение, но только с тем, что Петру Роже дадут какой-нибудь другой домен. Вестник поскакал в Кабарет уведомить обо всем феодала.
Ночлег прошел весело. Наутро главные силы повернули на Каркассон, а Монфор с легатами приехал в Кабарет, где и водворил свое знамя, заняв город сильным гарнизоном. Таким образом сильный пункт достался крестоносцам без пролития капли крови. Примеру Кабарета, как всегда бывало, последователи многие мелкие окрестные замки.
МинервЛетом 1210 года, силы Монфора были сосредоточены в другом месте, за восточной границей тулузского графства, недалеко от Кабарста, а именно - под замком Минервой. B крестоносном лагере были все три легата: Арнольд, епископ Риеца и Феодосий. Выгодное стратегическое положение Минервы уже давно обращало на себя вни-мание Монфора. В прошлом походе крестоносцы миновали этот пункт; недоступность замка делала его основной базой для еретиков; сюда последние стеклись во множестве и находили здесь много заготовленных средств для существования.
Вся местность вокруг Минервы, некогда носившая имя графства Минервуа, изрыта горами; здесь главный узел этих хребтов, возвышающихся во всех частях Старого тулузского графства к югу от Гаронны и неприметных только в северной стороне. В самой возвышенной точке так называемых Черных гор, скалы растут над скалами и поднимают на себе угрюмую и до-вольно обширную крепость, вокруг которой цепляются дома вилланов. Стремнины, овраги, пропасти, делают едва доступным этот замок, извилистая дорога к которому известна только обитателям его, да немногим окрестным жителям. Охранял Минерву значительный гарнизон; он находился под личным начальством своего владетеля, барона Вильгельма.
Симон де Монфор, понимая всю трудность дела, усилил свое войско отрядами виконта нарбоннского. В его лагере была жена, недавно прибывшая из Франции и везде почетно встречаемая французами как будущая властительница Лангедока. Крепость была обложена со всех сторон; сам Симон стоял с запада, гасконцы с востока, нарбоннцы с севера, - а с юга был назначен штурм. Приготовили метательные машины. Особенно в этом деле отличились гасконцы; они изготовили особый по величине снаряд; камень, которым заряжали его, был невероятной тяжести; содержание артиллеристов, которые обращались с этим огромным сооружением, ежедневно стоило более 20 ливров. Эту диковинную машину Монфор взял к себе. Стрельба производилась первое время день и ночь.
Раз, когда уже первый жар крестоносцев остыл, и когда губительные действие машины несколько приостановились, ночью на воскресенье, осажденные незаметно сделали вылазку с пучками пакли и сухой соломы, подложили их к самой машине и зажгли ее. Удушливый густой дым распространился в воздухе и без того накалившемся от постоянной июльской жары. В лагере спали все, даже караулы; только один солдат вышел из палатки и, поняв, в чем дело, пронзительно закричал. В это самое мгновение копье, метко направленное, опрокинуло его мертвым на землю. Но некоторые уже успели проснуться и через минуту весь лагерь был на ногах; осажденные отступили; пламя успели потушить. Машина стала действовать по-прежнему; прочие неустанно поддерживали ее.
У осажденных недоставало припасов; они начали думать о переговорах. Граф Монфор отказался вести их от своего имени; так объявил он барону Вильгельмy при свидании с ним. Без совета и благословений папских легатов, а особенно аббата Арнольда, он ничего не предпринимал, ни на что не решался. Положение же аббата Сито было очень затруднительно; как крестоносец, он считал своей обязанностью отбить врагов Христа; как священник и духовное лицо, он не мог обречь смерти часть жителей Минервы. Арнольд предложил заключить письменную капитуляцию, но когда, условия со стороны барона были прочтены, легат не одобрил их и объявил возобновление военных действий. Арнольд настаивал на безусловной капитуляции, на выдаче всех еретиков - "верных" и "совершенных", которым обещал жизнь только на том условии, если они обратятся в католичество; самый замок легат предназначал Монфору; Вильгельму же обещал жизнь.
Замечательно, что в лагере крестоносцев были такие лица, которые считали очень снисходительными условия, предложенные легатом. Рыцарь Роберт де-Мовуазен душевно сожалел, что нечистым еретикам предлагают пощаду; он боялся, что они из страха согласятся на притворное отречение и тем избегнут костра, который уже давно был присужден им храбрым французом. Легат успокоил его, заметив, что бояться нечего.
"Я полагаю, что очень немногие из них обратятся", - сказал Арнольд.
Между тем необходимость заставила осажденных принять условия, как они ни были тягостны. Ворота были отворены неприятелю. С хоругвями, крестами и распущенными знаменами вступило в город крестоносное воинство, предводительствуемое легатом. Монфор на этот раз отказался от участия в процессии; он остался в своем лагере. Один из проповедников, аббат сернейский, "с особенной ревностью работавший над делом Христовым", узнав, что множество еретиков собралось в своем молитвенном доме, направился прямо к ним; он думал обратить их в католичество. Сопутствуемый стражей, он вошел в длинную залу, наполненную мужчинами, преимущественно из "совершенных" альбигойцев; они понимали, что это последняя их дружеская беседа в жизни. Католический аббат стал говорить с ними в своем духе. - "Зачем пришел ты сюда проповедывать? - говорили ему. - Нам не надо вашей веры; мы проклинаем Церковь Римскую. Напрасно трудитесь вы, ибо ни смерть, ни жизнь, как гласит Апостол, не могут отлучить нас от той веры, которую мы исповедуем." После таких слов аббату оставалось только удалиться. Он пошел в другой дом, где собрались одни женщины, но нашел их еще более непреклонными и еще более решительными. Тогда-то вступил в город сам Монфор. Первым его распоряжением было согнать на одну площадь всех еретиков. "Этот истинный католик, - говорит его летописец, - хотел всех их спасти и привести в лоно истины." Но, так как все такие попытки оказались напрасными, то Монфор приказал выйти вперед "совершенным"; те безмолвно повиновались. Их оцепили солдатами и повели за городские ворота. Тут, на скалистой площадке, был приготовлен огромный костер. Более полутораста человек мужчин и женщин было перевязано и кинуто в огонь. Они, благословляя имя Божие, радостно приветствовали свою участь. "Даже не было бы необходимости прибегать к силе, - замечает католический летописец, - ибо закоснелые в своем нечестии, они с веселой сердечностью кидались в пламя". Только три женщины были выпрошены одной католической баронессой для обращения их в католичество. Остальные еретики, т. е. "веpные", как будто были обращены в католичество; конечно такое обращение альбигойцев было притворное. С Вильгельмом Монфор поступил довольно великодушно, хотя объявил себя государем Минервы, согласно условиям договора: он дал Вильгельму в вознаграждение несколько доменов в окрестностях Безьера. Духовные на радостях получили награды, как например, епископ безьерский Регинальд, которому достался замок, конфискованный крестоносцами. За то он должен был признать своим прямым государем Монфора. Непосредственным следствием падения Минервы было подчинение Амори, владетеля Монреаля. Он прислал депутацию Монфору и сдал ему свой замок, в замен чего получил домен не столь надежный, без укреплений и открытый для нападений.
Все такие подчинение не были прочны. При первом же случае покорившиеся лангедокские бароны поднимались и снова становились врагами пришельцев.
ТермКроме Монреаля, подчинились следом за Минервой и другие окрестные замки. Пейриак защищался только два дня; Рье неделю. Венталон сдался добровольно, хотя Монфор тем не менее приказал срыть замок в наказание за его помощь осажденным в Минерве. Когда же прибыли новые крестоносцы под предводительством рыцаря Вильгельма Капка и когда известили о скором прибытии бретанцев, то надежды Монфора должны были сильно возрасти. Теперь он задумывал уничтожение самых крепких баз национальной оппозиции, а вслед за этим - о решительном движении на Тулузу. К тому обнадеживало его одобрение из Рима, как раз теперь высказанное в папской булле от 28 июня 1210 года; она пришла в лагерь крестоносцев после взятия Минервы. В ней Иннокентий III "апостольской властью" подтверждает за Монфором и его наследниками обладание "государством альбигойским" со всем, что относится к нему. В этот же день была подписана булла к лангедокскому духовенству нарбоннской и других епархий с приказанием отдавать в распоряжение Монфора все имущество еретиков, которые не обратятся в католичество. Легатам своим, Арнольду и епископу Риеца, папа предписывал собрать денежные пособия на крестовое дело в диоцезах Безансона, Бордо, Вьенны, Памплоны, Лиможа, Клермона, Пюи, Кагора и Родеца; кроме того им предлагалось принять меры к сбору приношений и по другим провинциям. Надеясь на успех таких мер, Монфор мог предпринять осаду того крепкого пункта, который всего более всего страшил его после Минервы, а именно замка Терм.
На скатах гор, которые идут параллельно морскому берегу по направлению от северных границ нарбоннского графства вплоть к Пиринеям, замок Терм представлял единственно сильную крепость после Минервы. Взятием его обеспечивался тыл крестовой армии; ранее же того нельзя было приступить к осаде самой столицы. Терм возвышался на гребне высокой горы, окруженной с трех сторон скалами и стремнинами; доступ к замку был открыт только с одной стороны, по высокой ложбине высохшего потока, подниматься по которой было весьма затруднительно и опасно. Два предместья, отделенные одно от другого стенами, окружали крепость. Стены возвышались одна над другой; наружная, со стороны доступной нападению, упиралась в искусственный бастион из обрыва огромной скалы; проникнуть в крепость можно было только через тройную битву у каждой стены. Издали вся эта масса природных и искусственных укреплений представлялась гигантской чалмой. В замке давно ждали нападения; потому гарнизон был усилен каталонцами, привыкшими к войне; здесь же во множестве из окрестного края, по примеру Минервы сосредоточились альбигойцы. Барон термский, Раймонд, славился на всем Юге своим строптивым и отважным характером. О нем ходила молва, что он имел обыкновение выражаться: "народы боятся виконта безьерского, графа тулузского и короля арагонского, а король аррагонский с графом тулузским и виконтом безьерским боятся господина Терма". И Раймонд термский искусно соответствовал такому изречению; он прекрасно лавировал между сильными соседними государями и до сих пор не признавал ничьей посторонней власти над собой. Без королевства, без графства, он был сам себе королем и графом. Седины его, прямота и честность характера внушали уважение. Как задорный провансальский феодал, он считал за долг чести покровительствовать местной вере, делавшейся (так казалось) национальной. Говорили даже, что он открыто присоединился к альбигойству; уже 30 лет, как в Терме дуализм был признанной религией. Тем большая досада и злоба овладела им, когда он узнал о пришельцах французах, которые свои честолюбивые цели освящали крестом. В Монфоре для него воплощалось всё ненавистное и злоба душила его, когда он услышал, что крестоносцы идут на Терм.
Оставив Каркассон под формальной властью своей жены, граф Симон со всеми силами пошел на замок. Крестовое воинство было тогда в полном cбopе. При всем том, когда армия приблизилась к цели похода, то оказалось, что она не в состоянии будет обложить со всех сторон город, расположенный на такой местности. Жители знали все тропинки, все пути из замка и по прежнему имели свободное сообщение с окрестностями. Из за своих стен они посмеивались над крестоносцами и часто делали нападения на неприятельский лагерь. Ряды Монфоровых войск заметно убывали. Но с прибытием бретонцев его надежды снова поднялись. Бретонцы считались лучшим войском; дорогой они перенесли много бедствий и лишений; их числом достигало пяти тысяч. За ними прибыли отряды двух воинственных и славных рыцарей - Роберта Дре и его брата, епископа Бове, по имени Филипп. Последний славился своей храбростью; духовное платье он надевал редко; его всегда видели в шлеме и кольчуге; на своем коне в бою он наводил ужас. Он прославился в Палестине и в войнах с англичанами на юге и севере Франции; тогда редкая битва происходила без его участия. Пример знаменитого прелата, предложившего свой меч и услуги Монфору, привлек в лагерь войско епископа шартрского и крестоносцев Абевиля.
Теперь, оглядевшись вокруг себя, Монфор увидел достаточно сил, чтобы действовать решительнее. Он приказал готовить штурм. Но личная храбрость оказалась бессильной против условий местности, столь удобной для обороны и так губительной для нападающих. Цепляясь один за другого, крестоносцы лезли по скалам на стены, но, опрокинутые, летели со страшной крутизны; их трупы наполнили пропасти, которые служили естественными рвами для осажденных. Оставалось отступить.
После этого успеха, уверенность осажденных в собственной недоступности и непобедимости стала еще большей. Еретики начали появляться на городских стенах без всякого вооружения; они смеялись над крестоносцами и кричали им: "бегите, скройтесь от лица нашего". В свою очередь, энергия Монфора не остывала; к храбрости надо было добавить искусство. И в его стане нашелся человек, который под церковной рясой скрывал таланты полководца.
Это был Вильгельм, архидиакон парижский. Он более всех других ревновал о соблюдении в лагере церковного благочиния и об исполнении духовных треб; он же в решительную минуту первый нашелся и первый предложил тот план действий, который только и мог сокрушить неодолимый замок. Его деятельность была неутомимой; не знали, когда он ел, когда спал; его всегда заставали за работой. Он ободрял баронов и воинов, упавших духом от постоянных неудач. Он то устраивал новые машины, то поправлял старые; часто он работал сам с топором в руках, если работники не умели привести в исполнение его указаний. Мало того; на машины нужен был лес; доставать его было не безопасно: альбигойцы чутко сторожили своих врагов в лесу, где их резали целыми партиями. Вильгельм сам взялся предводительствовать этими охотниками и, видя его впереди себя, последние отважно кидались в бой. На первом военном совете он предложил изменить систему осады; надо было действовать долгим трудом. Глубокие овраги решено было засыпать и наносной почвой заменить отсутствие природной; исполнить такой замысел было уже само по себе гигантским предприятием. Поневоле взялись все; сперва смеялись, потом роптали, наконец увидели, что дело подходит к концу, что упорную природу можно одолеть - и из армии Монфора поскакали гонцы с известием, что падение Терма неминуемо, как ни тяжки труды и усилие, положенные для того [3_72]. Огромные машины были поставлены на созданном для них месте; из них была открыта безпрестанная пальба. В первой стене была пробита брешь; через нее крестоносцы ворвались в нижнее предместье. Тогда защитники отступили во второе предместье, заманивая за собой уже расстроенные ряды неприятеля. Атака второй стены была отбита и, осыпаемые камнями и огненными зарядами, крестоносцы скоро оставили даже первое предместье, будучи горячо преследуемы. После новой неудачи Вильгельм и Монфор направляют все усилия на башню Термет, которая особенно вредила осаждающим; из нея сыпалась масса снарядов. Овладеть ею значило обладать всем замком. У самых ее стен были поставлены охотники, которые взялись прервать всякое сообщение башни с городом. Они не только сумели продержаться, будучи всегда между двух огней, но успели даже поставить в промежутки большую стенобитную машину, которая стала действовать против башни. Тогда осажденные видвинули против нее свою машину, метавшую тяжелые камни. Но во всяком случай сообщение между башней и городом было прервано; отряду грозила голодная смерть и ему оставалось только темной ночью незаметно от стражей пробраться к предместью. Пустая башня на следующее утро была занята воинами епископа шартрского.
Еретики употребили в свою пользу все, что могла дать им храбрость, изобретательность и стойкость. Каждый из жителей, решившийся или спастись или погибнуть, хотел во время этой достопамятной пятимесячной осады сделаться героем. Когда часть стены обрушилась, то следом за ней воздвигалась другая, из камня и дерева; историк Монфора сознается, что альбигойцы Терма не теряли ни минуты даром и как бы предупреждали и устраняли всякий вред, который старались делать им противники; мгновенно появлялись у них запасные стены. Архидиакон Вильгельм, неусыпной бдительности и искусству которого приписывали все ведение и весь успех осады, велел поставить еще одну метательную машину на возвышенном и недоступном месте. С высокой скалы она метала в город тучи камня. Знали, что неприятель постарается уничтожить ее - поэтому Монфор в охрану дал 300 солдат с 5 рыцарями. Когда, однажды утром, 50 человек из города, вооруженные длинными копьями, со множеством зажигательных снарядов, кинулись на машину, то крестоносцы, обуянные паническим страхом, бросились бежать, опасаясь сгореть или быть свергнутыми в пропасть. Только один молодой рыцарь остался и долго геройски оборонялся против нападавших, пока не дождался помощи; он четыре раза скидывал головни, неуязвимый за стеной машины от копий.
Наконец Монфор, узнав, что во многих местах сделаны проломы, приказал новый генеральный штурм, но, встретив везде двойные стены, пораженные страхом и потерявшие энергию, крестоносцы везде повернули назад и отступили. Дух армии Монфора падал, когда однажды совершенно неожиданный звук рога и белое знамя возвестили, что неприятель просит мира. Что было причиной того? Крестоносцы не подозревали, что если у них истощились припасы, что если сам граф Симон стыдился обедать при посторонних, потому что часто за его столом не было ничего, кроме сухого хлеба, то в осажденном городе началось самое ужасное бедствие. В Терме уже несколько дней не было ни капли воды, хотя вина, оставалось месяца на два или на три. Как нарочно настала засуха и всему городу оставалось или сдаться или умереть от жажды. При таких обстоятельствах сам гордый Раймонд решился на переговоры с ненавистным ему врагом. Монфор назначил Гюи де-Левиса для подписания соглашения от своего имени; они были очень кротки и снисходительны. Раймонд в самый день Пасхи обязывался сдать город Монфору и взамен Терма получить какое-либо другое владение. На другой же день договор был подписан и утвержден. Изнуренные католические вожди обрадовались окончанию этой тяжелой осады; сам епископ Бовэ, привыкший к боям и штурмам, спешил ехать домой; также снялся с места епископ шартрский и светские вельможи и рыцари, уже пропустившие обыкновенный срок отъезда. Напрасно Монфор уговаривал баронов повременить; только епископ шартрский согласился подождать некоторое время.
Предчувствия не обманули Монфора. Через несколько дней пошел проливной дождь; каналы и бассейны городские обильно наполнились водой и граждане тотчас отказались от сдачи; их свободный дух воскрес. Монфор думал подействовать на их совестливость, послал к ним самого Левиса, чтобы побудить их исполнить обещания. Раймонд отвечал, что сами крестоносцы не держат своих обещаний, что они изменнически погубили виконта безьерского. Надо было начинать осаду снова. Между тем строптивые вожди пилигримов выходили из подчинения; епископ шартрский, не смотря на всю важность настоящей минуты объявил, что он более оставаться не может. Скрыв досаду, Монфор даже отправился провожать епископа. В его отсутствие, альбигойцы сделали яростное нападение на неприятельский лагерь; они проникли до самых палаток и зажгли их. Огонь уже начал распространяться по линиям, как крики "Монфор, Монфор"! раздались на той и другой стороне. То был он сам, в железе, на огромном коне, с тяжелым мечем, страшно разившем направо и налево. Альбигойцы теперь в свою очередь повернули назад и побежали в город. Темь не менее надо было возобновлять осаду с ее прежними жертвами.
На этот раз Монфор собрал всю неодолимость своих физических сил, всю крепость своего закаленного характера. В окончании термейской осады как бы сосредоточились и обнаружились все богатые способности его природы, достойные иных подвигов, лучшей деятельности. Настала зима, довольно суровые холода, снега и бури; казалось надо было отступать, но крестоносцы продолжали дрожать на холоде и не двигались из своих просыревших палаток; Монфор не решился ни на один шаг назад, а с радостью приветствовал прибытие лотарингцев с графом Баром. Зато и положение осажденных было самым печальным. Дождевая вода, которую они с жадностью собирали в бочки и всевозможную посуду, стала портиться и гнить. На ней пекли хлебы, готовили пищу, и , в результате, такой изнурительный понос распространился между жителями, что никто не мог узнать себя.
"И все они решились бежать, чем умирать в таком положении", - как рассказываеть современник. Они собрали женщин в центральной башне и, когда настала глубокая ночь, вышли из замка, оставляя в нем свои сокровища и унося самое дорогое - свои семейства. Это было на 23 ноября 1210 года. Пройти незамеченными в таком большом количестве мимо неприятельского лагеря они не могли. Их услышали - и тогда, в ночной темноте, на обрывистой местности, началось побоище. По одним известиям все беглецы погибли; по другим, более достоверным, потеря заключалась всего в нескольких убитых и пленных. Раймонд благополучно миновал крестоносцев, но ему отчего-то понадобилось вернуться в город. Он вторично выбрался из него, но тут наткнулся на пилигрима шартрского отряда, который нанес ему несколько ран. Истерзанного Раймонда привели к Монфору. Победитель не смеялся над ним, но, в наказание за измену, велел заключить барона в каркассонскую тюрьму, где некогда томился и погиб славный виконт безьерский. Барон Терма недолго переносил заключение. Он скоро скончался от душевной боли и суровости содержания.
Монфор, въехав в город, объявил прощение женщинам, вернувшимся из бегства, и велел поместить их в безопасное место.
Непосредственным следствием падение Терма было занятие замков Констанса, Абаса, Пюиверта. Несмотря на неудобное время, Монфор пошел на Альбижуа. Кастр и Ломбер покорились добровольно. В начале декабря 1210 года, Монфор уже был обладателем всего леваго берега Тарна.
ЛаворСледуя заранее составленному плану, поход на тулузские домены должен был открыться нападением на сильную крепость Лавор. Лавор теперь принадлежал женщине, знаменитой по всей стране, по имени Жиро. Она была вдовой владетеля, вассала виконта безьерского, а через него и графа тулузского. Еретические убеждение владетельницы Лавора далеко не были тайной. Ее город был самым, может быть после Тулузы, опасным центром ереси во всей Европе. Недаром в Лаворе собирались соборы; недаром здесь всегда устраивались дебаты между альбигойскими и католическими богословами. Жиро еще была молода; ее красота, вместе с грациозностью и внешней представительностью, обаятельно действовала на многих; добрый характер, привлекательное обхождение заставляли любить и привязываться к ней. Но о любовных похождениех молодой вдовы не было слухов. Она в точности следовала альбигойской нравственности; для того она имела достаточно твердости и мужской энергии характера. С общиной баронесса была в ладу. При ее дворе было убежище церковной и политической оппозиции, убежище всех новых гражданских и религиозных идей, выработанных эпохой. Понятно, что много рыцарей, даже католиков готовы были служить ей. Она была "целомудренной Аспазией" альбигоизма; судьба определила ей быть и чистой мученицей своей веры. Можно было предсказать, какой отпор встретят крестоносцы в этой героине.
Граф тулузский прислал своему верному вассалу искусных в военном деле рыцарей, и между, прочим своего собственного сенешаля, Раймонда де-Рекальда. Ограбленный Монфором, бывший владетель Монреаля, храбрый и блистательный Амори, приходившийся Жиро братом, начальствовал над ее войском. Восемьдесят рыцарей нетерпеливо ожидали случая состязаться в бою и получить благодарность из уст или очей прекрасной и знаменитой дамы.
Тот город, на который устремлялось теперь крестовое воинство, расположен в пяти лье от Тулузы, на среднем течении неширокого Агута, который, вытекая из возвышенностей Кастра, стремится к Тарну, чтобы влить воды свои в Гаронну. Город был хорошо укреплен; крепостные стены были толсты; рвы глубоки. Местность была такова, что окружить город со всех сторон для армии Монфора было затруднительно. Главнокомандующий расположил свое войско против одной стороны, в тоже время разделив его на две половины. Со своей всегдашней быстротой он велел приставить машины, пробить брешь и кинуться на штурм. Встреча, оказанная неприятелем, была такова, что Монфор остановил все дальнейшие попытки к штурму; он говорил, что у осажденных более войска, чем у него, и сознавался, что и сражаются его солдаты не очень храбро. Выморить их голодом нельзя было и думать, пока не удалось оцепить город со всех сторон. Съестные припасы привозились осажденным из Тулузы, а в лагере осаждающих, при всей дороговизне, чувствовался крайний недостаток. Так как война Раймонду еще не была объявлена, то Монфор просил его не помогать осажденным и, конечно, напрасно. Раймонд просто приказал своим подданным поступать осторожнее.
С прибытием новых подкреплений, циркумвляционная линия крестоносцев начала раздвигаться, а когда чрез Агут был перекинут мост, то город был оцеплен и подвоз припасов должен был прекратиться. В то же время "белое товарищество" католиков вышло из Тулузы, изменило своему родному городу и перешло окольной дорогой в лагерь Монфора. Скоро, около самых стен города, показались насыпи с небольшими деревянными башенками (castella quaedam de lignis) и над ними крестовое знамя. Ни что не возбуждало такой ненависти в альбигойцах, как вид креста. Машины лаворцев стали успешно действовать по сооружениям неприятеля; кресты были сбиты; на самом большом Распятии была отбита рука. Граждане и воины со своих стен громко поносили предметы, так им ненавистные. "Они кричали и смеялись так,-говорить католический историк,- как бы одержали совершенную победу". Монфор, не достигнув цели, велел строить т. н. "кат" (провансальское guate), огромную катапульту, катившуюся на колесах. Ее подкатили к самому рву крепости. Из нижнего этажа этой машины накидали фашины в ров до самого верха и думали таким путем взобраться на стены. Но крестоносцы не знали, что ров подкопан. Подземными ходами проникли лаворцы до оврага и снизу обрушили фашины. Их охотники, из своей засады, крюками стали вылавливать смельчаков, которые продолжали работать в овраге. В следующую ночь, они, тем же подземным путем, добрались до самой машины, думая зажечь ее; у них с собой были пенька, жир, и другие легко воспламеняющиеся вещества. На этот раз около машины дежурили два немецких графа; они велели трубить тревогу. Пока крик: "к оружию!" оглашал воздух, и пока прошла паника в крестовом лагере, лаворцы захватили обоих графов и много других немцев, храбро защищавшихся и увлекли их пленными. Много крестоносцев было переранено и убито благодаря этой вылазке лаворцев.
Тогда и крестоносцы, после всех своих неудач, захотели отличиться хитростью. Стоить заметить, что они приписывали свою простую выдумку особому хитроумию, тогда как к ней надо было прибегнуть уже давно. Они догадались засыпать ход и заминировать его сухим и зажигательным материалом, таким как сало, пенька, жир, дерн и бревна, которые было сдвинуть не так легко, как простые фашины. Они наложили все это снаружи и в подкопе распространился удушливый дым; с тех пор он сделался недоступным. Пользуясь этим, Монфор велел всем работать над засыпкой оврага. Засыпав его почти сполна, крестоносцы подкатили по твердому грунту машину к самой стене; напрасно со стен кидали камни, колья, наконец зажигательные снаряды, - рыцари и воины, сидевшие в башне, не отступали ни на один шаг. Назначен был штурм. Духовенство всем хором запело "Veni creator Spiritus" - и под эти звуки крестоносцы пошли на штурм. Брешь, особенно в результате усиленной пальбы последней ночи, была довольно велика. Неприятель проник через нее и город был взят, в праздник св. Креста, как бы в ознаменование того, что еретики так позорили изображение креста.
Все 80 альбигойских рыцарей, вместе со своим предводителем Амори, без дальнейших рассуждений, были присуждены к повешению. Наскоро приготовили за городом виселицу; крестоносному воинству хотелось скорее насладиться кровью. Первым подвели Амори. Когда его вздернули, столбы виселицы, неплотно вбитые, закачались и рухнули. Тогда Монфор велел просто перебить всех осужденных. Пилигримы и крестоносцы с радостью дикарей спешили исполнить поручение. Началось ужасное побоище... Геройские защитники Лавора погибли мученически. Но это было только началом варварских распоряжений Монфора. Владетельницу города, эту прелестную даму, он велел побить камнями. "Монфор велел взять Жиро и поставить ее живой в колодец; и когда она встала на его дне, на нее накидали столько камней, что совершенно завалили ее..." "Наконец, - лаконично восклицает один из победителей, наши крестоносцы с превеликой радостью сожгли бесчисленное множество еретиков." Эта выходка свидетельствует о всей силе религиозной идеи над человеком, доводящей его до забвения самых обыкновенных понятий; она же показывает, в какие условия к католической Церкви была поставлена новая религия, объясняет характер и губительную для человечества безысходность крестовой войны.
До конца света станут говорить о казнях лаворских, предсказал поэт провансальский. Тут сожжено было, но крайней мере, 100 человек. Им предложили жизнь на условиях возвращения в католичество, но они были люди, не менявшие убеждений. Они с радостью бросились в огонь. Сколько погибло, кроме того, мужчин, женщин, детей на улицах города, во время и после штурма, нельзя определить даже приблизительно. Крестоносцы резали с наслаждением. Между ними мало было истинных рыцарей. Как исключение, записан один пример, весьма замечательный при тех обстоятельствах. Куртуазность не забывалась средневековым рыцарством даже в самые ужасные минуты. Во время кровопролития, одновременно начавшегося на всех пунктах, какой-то рыцарь направился к Монфору и сказал ему, что собирается передать на его попечение женщин и малолетних детей, которых он спас в разных местах. Граф предоставил распоряжаться рыцарю своей добычей по его желанию. Он и рыцарь велели особой страже охранять жизнь женщин; под страхом смерти, стража должна была наблюдать, чтобы пленницам не было сделано ни малейшего оскорбление. Приказание было в точности исполнено. По окончании побоища, рыцарь навестил своих дам и предложил им идти куда угодно. "С его стороны это было делом истинного благородства и куртуазности" (que fouc una grand noblessa et cortesia faicta), замечаеть провансальский историк. Тем более выделялся такой поступок рядом с резней и грабежом остальных. Весь город был разрушен. В нем не было ничего, чтобы не перерыли крестоносцы. Огромные богатства этого торгового города достались Монфору. Говорили, что все они перешли в руки его банкира, купца кагорского, Раймонда де-Сальваньяка, которого он после сделал бароном. Это было наградой за небольшие суммы, занятые Монфором. Лавор оплачивал вождя католиков. Никакой город, после Безьера, не вынес на себе столько свирепостей католиков; нигде в эту войну не было пролито столько крови.